…О летчике Пысине, о его мужественном подвиге во вражеском тылу Девятаев узнал от кандидата медицинских наук старшего научного сотрудника Донецкого института травматологии и ортопедии Алексея Федотовича Воробьева. И как-то, приехав в Москву, позвонил Николаю Васильевичу.
Глуховатый радостный бас ответил:
— Очень хорошо, очень рад. Жду немедленно в гости. Завтра увидеться не сможем, улетаю на Дальний Восток.
И они встретились… Невысокий, кряжистый, вечно подвижный Девятаев и высокий, спокойный, неторопливый Пысин. Оба ровесники, оба командиры крылатых кораблей, один — водного, другой — воздушного. У обоих на форменных кителях Золотые Звезды. Обоим было о чем поговорить, что вспомнить.
— Как, Николай Васильевич, удалось сберечь там Золотую Звезду? Мы свои ордена закопали…
— Трудно было, Петрович, сами понимаете. По ночам в барак врывались гестаповцы, перевертывали, как говорится, все вверх дном. А я снова упрятывал ее во рту. Нестерпимо болели разодранные десны, растревоженные зубы. Я готов был, кажется, скорее проглотить ее, только бы не досталась дьяволам. Представляете, она была не просто кусочком золота, она была наградой Родины, на ней написано «Герой СССР» и номер — 4378.
Оба, вспоминая многотрудье той поры, помолчали.
— Зато теперь мне никакая еда не страшна, — прищурился командир лайнера. — Пять зубов заменены сталью.
Разговорились о докторе Воробьеве. Николай Васильевич с восторгом:
— Удивительно! Как он рисковал! Когда в Веймар ворвались наши танки и освободили лагерь, Алексей Федотович достал из тайника портрет Ленина… Это было как раз двадцать второго апреля — в день рождения Владимира Ильича.
Нина Михайловна добавила:
— И этот портрет доктор хранит до сих пор. В музей надо такую бесценность.
Разговор переходил с одного на другое…
— Между прочим, — Пысин доверительно посмотрел на Девятаева, — если нужно будет лететь, прошу ко мне на ИЛ-18. Всю страну покажу. Это такой самолет!.. Если есть на небе рай, так, скажу по секрету, он на ИЛ-18.
Волгарь не остался в долгу:
— А вы весной ко мне, на «Ракету». Всей семьей. Если есть на воде рай, так он именно на «Ракете»…
— Что там водный транспорт, — отмахнулся Николай Васильевич. — Воздушный — другое дело. У нас скорости…
— Э-э-э, — протянул Девятаев, — мы на воде первую сотню верст распечатали «Буревестником». А то ли еще будет!
— А скорость? Она все равно ниже нашей…
Нина Михайловна, взывая к вниманию, подняла руку:
— Прекратить спор! Ох, уж эти мужчины!..
Друзья тепло и мягко рассмеялись.
Нина Михайловна открыла рояль.
Под пальцами врача, привычно ложившимися на клавиши, будто снова взъерошилось волнами широкое море. И словно осязаемо представился кусочек гранита, сжимаемый посиневшей рукой матроса. И то, как после бурь и штормов этот заветный камень стал на место достойно…
Летчики молча слушали музыку.
Потом, встряхнув головой, Нина Михайловна заиграла «Севастопольский вальс».
ЕДИНЕНИЕ
Неуклюже посаженный «хейнкель» с оторванными шасси и выбитыми стеклами черной глыбой продолжал лежать на заснеженной поляне. Выполнив последний полет, теперь он никому не угрожал и никому не был нужен.
Девятаев, Кривоногов и Емец пребывали в госпитале.
Дверь палаты широко распахнул сияющий Володя Соколов:
— Товарищ гвардии майор Миша! — лихо приложил руку к новенькой шапке-ушанке с красной звездочкой. — Разрешите доложить…
— Постой, постой, — перебил Девятаев. — Ты чего меня возвышаешь? Там произвел в майоры, а теперь еще и гвардии…
— Да вам надо полковника присвоить…
— Ладно, оставь шутки. А ты, смотрю, на армейских харчах уже поправился. Ну, как дела?
Володя заглянул в коридор:
— Отделение, входи!
В палату шумно и весело ввалились Федор Адамов, Петр Кутергин, Владимир Немченко, Иван Олейник, Дима Сердюков, Коля Урбанович. Трудно было представить, что эти помолодевшие, радостные, оживленные солдаты, одетые в хорошо пригнанную армейскую форму, еще совсем недавно на Узедоме были доходягами, изнуренными каторжной работой…
Пятеро теперь стали автоматчиками, а Федор по прежней специальности — пулеметчиком. Сложнее оказалось с Немченко: бауэр выбил ему глаз.
— Еле уговорил начальство, — горделиво говорил Володя. — Теперь я санитар стрелковой роты. А придем в Германию, я разыщу «своего» бауэра, рассчитаюсь с ним!
Соколов за всех отрапортовал:
— Товарищ командир экипажа! Группа участников перелета в количестве семи человек отбывает на фронт. Воевать обещаем по-гвардейски.
Слишком много ненависти было у них к фашизму!..
Первый «треугольничек» пришел от Володи Соколова:
«Ванюшка, Миша! Пишу из окопа под Одером. Свистят пули — напишу немного. Я уже старший сержант. Мой командир полка — Герой Советского Союза. Надеюсь, скоро буду и я».
А следующую весточку о членах мятежного экипажа, в марте сорок пятого ушедших на фронт, Девятаев получил лишь в пятьдесят седьмом, когда об их побеге из ада рассказали газеты, радио и телевидение.
Федор Петрович Адамов написал, что вся их дружная семерка выдержала первый тяжкий уличный бой в городе Альтдаме, и все остались невредимыми. Четырнадцатого апреля на Одере рота заняла исходный рубеж. И после мощной артиллерийской подготовки бойцы пошли в наступление. Адамов поддерживал их атаку пулеметным огнем и видел, как первыми из окопов поднялись Соколов, Кутергин, Сердюков, Урбанович. А Олейник к этому времени был ранен.
Бой длился с шести часов тридцати минут утра. В полдень Адамова тяжело ранило. Его вынес в укрытие Володя Немченко.
Больше о мужественных ребятах Федор Петрович ничего сказать не мог.
Настойчивыми поисками Девятаеву удалось выяснить судьбу остальных товарищей.
Письмо Володи Соколова из окопа перед Одером оказалось и первым, и последним. Этот старший сержант, так много сделавший для побега из фашистского концлагеря, погиб от вражеской пули при форсировании реки. А за Одером пал в бою Коля Урбанович.
Полк продвигался к Берлину. Перед штурмом Зееловских высот вернулся из госпиталя Иван Олейник. В сорок первом, оказавшись в окружении, он разыскал белорусских партизан. В бою с карателями был тяжело ранен, оказался в плену. Бежал. Его схватили. Каторгу проходил на Узедоме. Теперь мстил врагу.
Четверо из мятежного экипажа «хейнкеля» сражались среди руин раздавленного фашистского логова, уже видели близкую победу. Но не суждено было встретить ее Петру Кутергину, Володе Немченко, Диме Сердюкову…
Иван Олейник после Берлина был в походе по разгрому Квантунской армии. Самурайская пуля подстерегла кубанского казака…
Четверо участников перелета вернулись к мирному труду.
Командиру экипажа, летчику долгое время пришлось провести на госпитальной койке. От физического перенапряжения он потерял зрение и восстановить его врачам удалось с большим трудом. А потом Михаил Петрович вновь стал летать, но уже на подводных крыльях. После первой «Ракеты» был капитаном «Метеора-2». Опыта, знаний стало достаточно, и Девятаева назначили капитаном-наставником скоростного флота.
Иван Павлович Кривоногов, сняв «присвоенное» неунывающим Соколовым звание «адмирала», вернулся в Горький. Здесь вышло два издания его книги о пережитом — «Родина зовет». О возвращении в ней сказано:
«…С небольшим чемоданом в руке я стою на привокзальной площади. Мелькают человеческие фигуры, но я вижу их как в тумане. Чувствую, что слезы катятся по щекам, стыжусь, а слезы не могу остановить. Как-то мгновенно пронеслись в голове первый бой, длинная дорога, по которой мы шли пленными, низкие тучи Натцвиллера, лица товарищей в полумраке кабины бомбардировщика. Ради этой минуты возвращения я убил того, последнего для меня, фашиста на аэродроме…
Сдерживая бьющееся сердце, я подошел к своему дому. Долго не решался постучать. Открыть дверь вышла соседка. Она меня не знала и, окинув равнодушными глазами, впустила в коридор. Я должен перейти еще через один порог… Стучусь. В ответ слабый, до боли знакомый голос матери: «Войдите!» Я вошел в комнату и остановился у порога. Мать стояла у печки. Какое у этой женщины усталое, морщинистое лицо и согнутая спина! Ее глаза вопрошающе смотрят — она не узнает меня. Мне надо бы было крикнуть: «Мама! Это я — Ванюшка!», — а я не могу шевельнуться, не могу и слова проронить. Только стою и смотрю на нее. А она все тем же тихим голосом, но уже с беспокойством спрашивает: «Вам кого?» Тут я не выдержал и, будто захлебываясь, по-детски отчаянно крикнул: «Мама!» Она выронила из рук полотенце, опустилась на кушетку, а я уже обнимал старенькие материнские плечи, целовал ее лицо…
Несмотря на то, что моя личная жизнь после возвращения стала благополучно налаживаться, я все время чувствовал словно бы какую-то вину перед товарищами, которые в трудное для меня время стали братьями и следы которых я растерял. Но шло время…
Как-то глубокой осенью ко мне приехал Михаил Девятаев, мой друг и побратим. После войны мы на время словно бы потеряли друг друга — каждый определял свою мирную жизнь. Мы провели ночь в воспоминаниях о пережитом вместе, о возвращении, о работе. Непросто налаживалась жизнь, не сразу все вставало на свои места. Долгое время графа «плен» в наших анкетах вызывала у окружающих настороженность и подозрительность. Михаил с большим трудом получил возможность плавать на небольшом служебном катере в Казанском порту. Работал он отлично и добился того, что его послали в Горький на курсы судовых механиков. Здесь мы и встретились».
