Но были и люди, твердые, стойкие, про которых сказал поэт:

Они находились в равных условиях со всеми или даже в более тяжелых, жестоких, но не опускали головы, верили в победу. И если приходилось умереть, умирали гордо, с сознанием правоты своего дела.

И вот этот праздничный сбор в сапожной у Зарудного… Михаил впервые встретился с Андреем Денисовичем в Заксенхаузене, в команде «топтунов». Зарудному, пожилому, худощавому человеку со впалыми щеками, как-то достались большие, тяжелые, окованные железом ботинки. Он с трудом переставлял ноги, вышагивая впереди Девятаева, и, обернувшись, с гневом процедил:

— Гитлера бы погонять здесь в таких кандалах!..

— Будь уверен, папаша, погоняют еще и не в таких!..

Лагерная жизнь, ее трудности, постоянная неизвестность в исходе дня принудили многих пленных держать личное вчерашнее и помыслы о завтрашнем в глубоких тайниках души. Но этого краткого диалога о фюрере было достаточно, чтобы отношения у двоих стали доверительнее. Зарудный, схваченный немцами в сорок первом, узнал от Михаила про Сталинградскую битву, Курскую дугу, форсирование Днепра… И про неудачный подкоп в лагере Кляйнкенигсберге.

— Значит, на воле побывать не удалось, — посочувствовал Зарудный. — А я убегал три раза и прожил за это время на свободе в общей сложности месяца четыре. Последний раз добрались с дружком от Бремена через Берлин до Катовиц, почти у цели были, да сеть ловцов на нашего брата у немцев туго заделана.

— И где же вас в плен сцапали?

— Под Пирятиным, около хутора Дрюковщина. Мы в окружении бились. Прилетел самолет, сбросил пакет, указал, куда выходить. Казалось, все шло нормально. А меня снарядом в обе ноги, да еще оглушило…

Девятаев, вздрогнув, едва удержался: ведь тот пакет осенью сорок первого сбросил он. Сейчас же нужно было умолчать об этом, нельзя признаваться, что он летчик, что, от крематория его уберег парикмахер из бани… Правда, у Димы Сердюкова были кое-какие догадки, но паренек крепко держит язык за зубами, и у Михаила с ним добрые отношения. Дима тоже понимал, что если в лагере у тебя нет друзей, если ты один — твое дело пропащее.

Праздничный вечер на Узедоме переворошил все мысли в голове летчика. Ведь Зарудный собрал его единомышленников. Это, пожалуй, тот костяк, с которым можно начинать подготовку к побегу.

Но разобщенность по разным баракам, по разным командам… Надо собраться вместе, в аэродромной.

И еще надсадно сверлил мозг докучливый вопрос: кто такой капо Карл? Почему он, немец, позволил такое, за что — узнай об этом лагерное начальство — и капо, и всем, кто отмечал Октябрь, не сносить бы головы.

Михаил, встретив Зарудного, осторожненько спросил его об этом. Тот прямо не ответил. Но все-таки дал понять:

— Видишь ли, к нам сходятся люди из разных бараков. И когда говорят про что-то свое, наш капо ничего не видит, ничего не слышит. Только мельком, будто невзначай, на днях заметил, что на фронте есть Будапештское направление и еще идут бои в Восточной Пруссии. Понял? Вот и все. А к нам можешь заходить почаще. Ничего не потеряешь. Приобрести — приобретешь.

— Он что, вроде Франца из Заксенхаузена?

— Ты же понимаешь, что в Германии не каждый немец — фашист…

Вечером Девятаев заглянул в сапожную за забытыми долбанками. Зарудный, пристально посмотрев на него, спросил:

— О чем ты толковал с Урбановичем?

— С Колей? Да так, о разном. Больше мне он про себя рассказывал.

Речь шла вот о чем. Бригадир за что-то прогневался на паренька, заставил его переносить тяжелые рельсы. Михаил помог ему. И при случае Урбанович доверительно поведал о своей судьбе.

Несмотря на молодость, по «стажу» он был одним из старейших пленных на Узедоме — с сорок третьего года, с той поры, когда по велению Гитлера фон Браун начал форсировать свою ракетную программу.

Когда в сорок первом оккупанты ворвались в Бобруйск, то много молодежи увезли в Германию. Коля с сестренкой стали рабами у бауэра. Они сбежали в лес, кормились грибами, ягодами, сырой картошкой. Их выследили полицейские. Избили и вновь водворили к тому же хозяину-рабовладельцу. Удалось сбежать вторично. Но их снова схватили. Куда отправили сестренку — Коля не знал.

— А меня, — вздыхая, говорил Коля, — отправили в концлагерь. Потом привезли на этот остров. Тут, где теперь аэродром, тогда был лес, всякие птицы летали. Мы, мальчишки, строили первые бараки. Нас, ребят из Союза, было тысячи три. Почти все поумирали. А я как-то выжил.

И тихонечко добавил:

— Теперь собираюсь и отсюда бежать. Вместе со взрослыми…

— И как хотите бежать? Кругом море…

— У нас есть план, только вы об этом никому ни слова. Когда ночью будут бомбить остров и охрана попрячется, мы перережем проволоку, схватим на берегу лодку — и бывай здоров.

И вот теперь Зарудный, видимо, узнал о том разговоре, неспроста поинтересовался:

— А как ты на это смотришь?

— Что задумано — хорошо. Но лодка… Лодка — не то. Для моря она не годится. Сразу схватят.

Андрей Денисович промолчал, о чем-то раздумывая.

— Ну что ж, насильно мил не будешь… А я думал… Надеюсь, этот разговор останется между нами. И не будем ни о чем заикаться.

Значит, размышлял Девятаев, в лагере есть группа, которая готовится к побегу. Хорошо бы намекнуть ей про самолет. На нем через час-полтора можно быть дома. Но где найти эту группу?.. Урбанович замкнулся. Видимо, ему попало за то, что проговорился. Но от него при первом разговоре Михаил услышал про ножницы для резки проволоки, которые достал какой-то курносый Володька. Не тот ли, который подсыпал песок в вагонные буксы?.. Надо к нему присмотреться. И еще Коля упомянул дядю Ваню Коржа.

Среди капо, которые отличались особой свирепостью, был здоровенный детина по прозвищу Цыган. Он уголовник, выслуживаясь перед фашистами, зверствовал неистово, с особым кровожадьем. Мало того, что виртуозно орудовал палкой и резиновым жгутом, он еще обливал раздетых людей холодной водой на жгучем морозе. Вот и в прошлый раз заставил Колю Урбановича перетаскивать рельсы. Девятаев, когда Цыган отходил, пособлял парнишке, но оплеуху все-таки схлопотал.

Цыган гордился тем, что имел на своем счету сто пятьдесят загубленных жизней.

И вот до смерти запорол еще одного русского. Потирая руки от удовольствия, проговорил: «Еще одному Ивану свечку достану».

Курносый сжал кулаки:

— Этому гаду я устрою штучку…

Что ж, Курносый, должно, для видимости прислуживает немцам, хитрит.

Выбрав подходящий момент, Михаил намекнул ему:

— На лодке, конечно, заманчиво… Романтика… Белеет парус одинокий…

Володька и глазом не повел. Спросил, будто не поняв:

— Ты про что?

— Про катера…

— Ну и что?

— По Волге плавал на них.

— Ну и плавай на здоровье. Хоть на яхте.

— Я хочу сказать, что для морских путешествий катер надежнее лодки.

Володька хотел отвернуться, но услышав про морские путешествия, задержал пристальный взгляд на незнакомце.

— Задумка-то у нас одна, — примирительно сказал Михаил. — Только лодка — дело неподходящее.

Курносый сердито отрезал:

— Гусь свинье не товарищ.

— Так-то оно так. Только учти, у гуся есть крылья.

— У курицы тоже. Только она выше нашеста не летает. Больше кудахчет, — Курносый отвернулся.

На том и расстались.

А еще «подлил масла в огонь» Коля Урбанович:

— На меня стали коситься. Говорят, проболтался неизвестно кому. Если попробуете донести — сразу пристукнут. Корж, он такой.

— Это который низенький, щуплый?

— Пусть и маленький, а огромного полицая зарезал.

— Спасибо, Коля. Тебя в обиду не дам..

Девятаев замечал, что Корж при встрече теперь зло, с открытой ненавистью сверлил его жгучими глазами. Надо было вызвать Ивана на разговор.