Нигде не было ни единого фонаря. Слева выплыл огромный плакат, поблескивающий влагой на грубовато-яркой краске: гордое лицо, стальные глаза под сенью стремительно-ракетоподобных самолетов. «Отстоим...» «На страже...» У Марины горько сдавило горло. Красив плакат, ох, красив, — но как их вернуть?
Наташа Савченко осталась дома с малышкой — хоть бы Наталье не сделалось плохо, она в таком состоянии, а тут еще это... Но ничего, телефон рядом; говорит, обманула Цареву, поклялась ей, что домой пойдет, а сама примчалась к Марине. Зачем? Господи, лучше б и не приходила...
«Замолчи!»
«Замолчи!» — крикнула она? подумала?
«Молчи... Дрянь, дура, курица, молчи. Теперь молись, чтоб он вернулся. Где твоя мстительная гордыня, где твое индюшачье самолюбие?
Но почему он? Вот опять ты говоришь «он». Все они — не он!
Ну вот, сердце вроде утихло — опять бегом...
Да, все они. Все? Нет. Не знаю их — только он. ОН! Я ничего не знаю, я никого не знаю, кроме него, — не знала, не знаю, знать не буду и не хочу — это правда, это самая правдивая правда! Я все тебе расскажу, я все сделаю, чтоб ты верил мне всегда, — только вернись!
Ну, хорошо. Ну, не надо ко мне — я на все согласна. Брось меня совсем, вовсе, — ты ведь прав. Но каждое утро и каждый вечер я буду рассказывать Пташке о тебе: какой ты добрый — самый добрый, умный — самый умный, какой ты — самый, самый! Только вернись — пусть не ко мне, но вернись сюда, на землю!
Ты так любил хвастать (никто так весело не умеет хвастать и смеяться над собственным хвастовством, как ты!), любил рассказывать, какой ты везучий. Три автоаварии — и ни одной царапины. Носился на лыжах с гор — никаких вывихов. Нырял, летал — всегда тебе везло. Пусть же это будет последний-распоследний раз везения, пусть только сегодня тебе повезет, а дальше я заменю тебе и удачу, и судьбу, и везение; ты еще не знаешь, что может женщина!»
Из тумана выплыл искрящийся свет над темными, мокро-сверкающими стальными воротами; Марина, чуть не валясь с ног, со всхлипом дыша, забарабанила в темно-зеленую закрытую дверь под желтым фонарем в стальной оплетке. Дверь тут же широко распахнулась, и она чуть не упала на руки ошарашенному низкорослому солдатику, испуганно схватившемуся за штык на поясе.
— Я... Мне... — Она задыхалась, она хотела хоть два-три вдоха сделать, дух перевести, а потом... И тут она заметила изумленные глаза солдата — он в страхе смотрел на ее ноги. Она глянула вниз — ах, она же сбросила тапочки на бегу, потому что они все время спадали, и сейчас стояла босиком, и ноги ее, заляпанные откуда-то взявшейся грязью и пятнами непонятной крови, были страшны. Она будто очнулась, опомнилась, сразу успокоилась и, обретя уверенность в себе, быстро, стараясь быть убедительной, заговорила: — Я жена старшего лейтенанта Машкова, штурмана Машкова, мне нужно туда, на этот, как его... ПэКэДэ? Нет, ДэКаПэ. Ну, откуда полетами управляют?
Солдат удивленно уставился на нее. Марина решительно шагнула вперед — ах, ничего этот мальчишка не понимает... Солдат загородил ей дорогу, схватив за руку, но стараясь быть вежливым. Она оттолкнула его — нерасчетливо резко, и он, не удержавшись от неожиданно сильного толчка, с грохотом повалился на турникет; она была уже в коридорчике, но тут из боковой двери выскочил еще один солдат, грубо схватил ее за плечи и рванул назад — и тут же откуда-то возник офицер.
— Стоять! — скомандовал он, перекрывая шум возни, дыхание, стук сапог. — Ти-хо!
Она, отшатнувшись, замерла. Внезапный стыд, даже страх того, что она творит, окатил ее. Но она должна, должна что-то делать, чем-то помочь!..
Солдат-коротышка, яростно сопя, шумно отряхивался; другой настороженно стоял рядом, дыша табаком. Офицер выглянул на улицу, прикрыл входную дверь и жестом пригласил ее в ту самую боковую дверь. Она вошла в полуосвещенное, невероятно казенного вида помещение, маленькое и теплое.
— Ну? — холодно осведомился офицер — старший лейтенант с какой-то красной повязкой на рукаве и тугой коричневой новенькой портупеей через плечо. — Кошелев! — крикнул он в дверь. — Кошелев, ну-ка пройдись у дверей снаружи, погляди. Так что? — Он в упор смотрел ей в глаза. — Плохо закусила, милая?
— Я — жена Машкова, — устало вновь сказала она. Тот порыв, тот сумасшедший ветер, что нес ее, схлынул. А она так надеялась, верила. И в этот миг она, испугавшись себя, вдруг поняла: она... Да, она о б р а д о в а л а с ь этому ужасу, потому что увидела в нем надежду на возвращение Виктора! Она верила, что, вымолив непонятно у кого его возвращение на землю, она вымолит его возвращение к себе. И невозможная, давящая усталость навалилась на нее. Да, Машков был прав... И она ясно сейчас поняла, что если этот строгий парень не отправит ее в милицию или, того хуже, в сумасшедший дом, можно считать, что она легко отделалась. — Я — жена Машкова...
— А я — муж, скажем, Петровой. И что?
— Штурмана Машкова, — почти равнодушно сказала она. — Я сяду... Вот сюда...
Старший лейтенант протянул руку, наверно, хотел потребовать документы, но, глянув на ее ноги, руку опустил.
— Мой муж сейчас в воздухе, — безнадежно сказала она. — И я должна знать...
— В воздухе? Откуда такая информация?
— О господи, вид мой ужасен, я знаю, да. Но вы же понимаете...
— Я ничего пока не понимаю.
— У него беда, поймите! Вы не летаете, вы не знаете... — Нет, все зря, все пусто и горько, все безнадежно...
— Летаю, — жестко сказал он. — И летаю, и знаю. И Машкова тоже знаю. А вас — нет.
— Просто он ушел, — опустошенно сказала она. — Давно. Но сейчас у него беда. И ему надо помочь...
Лейтенант молча изучал ее глубоко посаженными темными глазами. Потом снял телефонную трубку, подержал ее, размышляя, и неспешно набрал номер.
— Санчасть? Док? Сережа, я... Ну да, Лавриков. Слушай, подойди сюда. На минуту. Ну, надо. Надо, говорю! По делу... Сам подойди. А лучше подъедь. Да. Давай...
Он положил трубку и спокойно сказал:
— Сейчас тут будет мой друг и хороший знакомый вашего... — он запнулся, — вашего мужа. Я хочу все выяснить: обязан. А уж там будем думать.
Коротко стукнув, вошел Кошелев, тот самый коротышка, и, покосившись на Марину совсем не зло, а скорее с любопытством, негромко доложил:
— Товарищ старший лейтенант, там никого. Все тихо.
Через несколько минут послышался шум подъехавшей машины, в коридоре тяжело-гулко протопали и в комнатку ввалился, именно ввалился огромный Сережка Дусенбин, раньше часто бывавший у Машковых дома. Он сразу увидал Марину и удивленно уставился на нее, посапывая и добро помаргивая маленькими глазками на толстом, щекастом лице. Потом он посмотрел на старшего лейтенанта и почему-то ему сказал:
— О, Маринка! Ты чего тут — и такая? А, лапушка? Что случилось? А ноги-то, ноги, Маринушка!..
Марина вдруг ощутила страшную мягко-теплую расслабленность и облегчение, а старший лейтенант Лавриков задумчиво сказал:
— Понятно. И что делать будем?
Сергей посмотрел на Марину, наморщил лоб:
— Ага, ну да, я ж сам их на полеты подписывал... А что, дома стряслось чего? Что-то с Маринкой? Съела, ушиблась, что? Машина тут! — Он как-то сразу засуетился, задвигался. Марина поняла — он ничего не знает. Как же так? Они тут — и ничего не знают? Или Дусенбин обманывает ее?
— Сереж, у них там что-то плохо, очень. — И она попыталась в двух словах все пояснить. Лавриков барабанил пальцами по двери, Сергей растерянно помаргивал. Марина вскользь подумала, отчего он не носит очки. А Дусенбин, выслушав Марину, неуверенно сказал:
— Маринка, видишь ли, у нас тут... Как тебе объяснить... Ну, в общем, то, что вот он, Лавриков, да и я тут, с тобой, — это чревато для нас. Очень чревато. Военный аэродром, все такое. Но и случай-то особый? — И он почему-то жалобно-вопросительно посмотрел на старшего лейтенанта. Тот, как спохватившись, задрал брови и удивленно сказал протестующе:
— Что? Да ты спятил, док?
— Так ведь санчасть, а? — просяще произнес Дусенбин. — Я понимаю — несение гарнизонной и караульной службы, все такое... Но ведь я врач. Ты понимаешь?
