— Ну что я скажу? Попробуем. Только вот... А-а, ладно!
И через полчаса чихнул и окутался дымом левый мотор свирепо-горбатого остроносого Пе-2; взревел правый; за желтоватым плексом фонаря капитан коротко отмахнул механику — тот кивнул и потянул из-под колес колодки; моторы заревели нотой выше, «пешка», поскрипывая тормозами, неуклюже развернулась и, сердито ревя, медленно поползла за бегущим спиной вперед механиком, манящим ее на себя; вот он, озираясь, выбежал меж двух сияющих в тумане мощных прожекторов и, вскинув руки, остановился. Бомбардировщик пронзительно скрипнул и послушно встал; механик отбежал в сторону и, моргая, смотрел на него — так смотрят, когда стараются запомнить навсегда.
Капитан, глядя сосредоточенно перед собой, медленно задвинул форточку и неторопливо, аккуратнейше натягивал перчатки; штурман, стараясь быть спокойно-деловитым, подтягивал привязные ремни; стрелок-радист зачем-то высунулся из верхнего люка и огляделся, по кругом плыл туман, и потому не видно было комполка и начштаба, стоявших чуть впереди настороженно молчащей толпы пилотов, штурманов и стрелков; комполка, вытянув шею и жуя левый ус, слушал моторы, ему в ухо что-то прокричал начальник штаба, но майор раздраженно отмахнулся; капитан наконец натянул свои перчатки, штурман, спохватившись, торопливо вытащил из кобуры мешающий сидеть пистолет и сунул его за пазуху, стрелок нырнул в свой отсек и защелкнул замок ремней; капитан, устраиваясь, поерзал на сиденье, последний раз проверил рули, размашисто погоняв штурвал и педали, и негромко сказал в СПУ:
— Ну, славяне... будем! — и мягко повел вперед сектора́ газа.
Бомбардировщик будто присел, задрожал, рев моторов поднялся до гремящего звона... Шаг винта — взлетный... Тормоза отпущены — и... И Пе-2 двинулся вперед, пошел, побежал, все быстрее и быстрее, подрагивая, дергаясь на неровностях грунтовки, разгоняясь меж двух полос костров, стреляющих белыми магниевыми брызгами, меж сияющих прожекторных лучей, — только б удержать направление! Туман, полная бомбовая нагрузка...
Оторвались! Пошли...
Все покрывает слитный, плотный рев двух мощных ВК[6]. Машина идет полностью вслепую, за стеклами пролетают серо-голубые волны; стрелок-радист, покачиваясь на брезентовой ленте-подвесушке, заменяющей сиденье, поглядел на муть в астролюке обзора верхней полусферы и весело прокричал:
— Ребята, все ладно, но мне-то лафа! В такую муру ни один фриц не взлетит, они ж нормальные, не мы. Только вот интересуюсь я — как мы все-таки домой попадем?
Капитан быстро отер перчаткой пот со лба и носа — откуда он берется, если в щели неплотно пригнанного фонаря задувают острые струи гудящего воздуха? — и зло бросил:
— Помолчи, Сенявин! Штурман, когда выходим?
Тот, не отрывая глаз от расчетов и карты, мгновенно ответил:
— В «окно», если разведка не соврала, через восемь-девять минут — точнее не скажу.
— Цель?
— По расчетной — на одиннадцатой минуте.
— Слыхал, Сенявин? Займись делом. «Не взлетит»...
Капитан, не моргая, вперился цепким взглядом в приборную доску, точнейше выдерживая высоту, скорость, курс: сейчас ни он, ни штурман, сидящий за его спиной, не могли, не имели права ошибиться ни на градус, ни на километр.
Стрелок, глубокомысленно сморщив лоб, поразмышлял и сказал под нос:
— А монашка знала дело, когда свечки боялась: боженька, он, конечно, паренек правильный, дело знающий, но все едино мужик... — и принялся проверять готовность своего хозяйства: еще раз проверил свободный ход верхней турели и ее ШКАС, изготовил к стрельбе УБ кинжального огня для защиты нижней полусферы (он по опыту знал: если над целью появятся истребители, они будут бить в брюхо пикирующего бомбардировщика, зная, что там их встретит огонь только одного ствола), проверил защелку нижнего стрелкового люка, переключил радиостанцию заранее на режим «прием — передача» — сейчас она работала только на прием, пока соблюдалось радиомолчание...
Ух, вот это да!
В глаза ударило солнце, сверкнуло празднично-торжествующе на стеклах, игриво заметалось, запрыгало по кабинам — самолет вырвался из тумана; капитан зажмурился; штурман азартно прокричал:
— Молодцы пехота — все точно! «Окно», да еще какое!
— Радуешься? — сразу чуть охрип капитан. — Солнышко — а в нем истребители шастают! Смотр-р-реть за воздухом!
Стрелок привстал и почти высунулся из верхнего люка, натягивая очки и сутулясь, вжимая голову в плечи под ревущим, давящим потоком воздуха, — так видней, хоть и больней; штурман лихорадочно готовил свой спаренный ШКАС, бросив командиру:
— Сань, лево десять доверни, сейчас выходим, и вперед смотри, вперед... Во, вон он!
«Пешка» уходила от волнистой стены пухлого тумана; в ревущих лопастях винтов, хоть и крашенных черной матовой краской, все равно тускло взблескивало солнце — так оно было весело и по-осеннему ярко; капитан едва не поежился: настолько сильным было ощущение мгновенной беззащитности — их самолет один-одинешенек летел в сияющем голубизной, чистейшем небе, и казалось, на него смотрели тысячи глаз; впереди внизу, за обрывающейся оранжево-зелено-золотой скатертью осеннего леса, синим серебром засветилась широкая спокойная река в окаймлении неправдоподобно чистой медовой желтизны песчаного откоса. Да, это он, тот самый мост, который он видел позавчера весь во вспышках зенитного огня, полускрытый в пенных фонтанах воды, поднятой разрывами бомб, — проклятый мост... Да, это он, но где те пятнадцать молодых, так любивших жизнь — и заживо здесь, над всей этой красотой, сгоревших?..
— Штурман, цель вижу.
— Еще бы... Бомбы на «взрыв».
Штурман, изогнувшись, влип лицом в прицел, негромко приговаривая:
— Кладем с горизонта, без набора, как... Прямо... как договорились... Чуть правей, еще... Хорошо... прямо!
А на земле, в круглой площадке огневой позиции у въезда на мост, обедал расчет скорострельной зенитной установки; немцы удивленно поднимали головы; молодой, ладный, чистенький офицер нахмурился и встал с брезентового раскладного стульчика, прислушиваясь к нарастанию плотного гула авиационных моторов; но ему мешал шум въезжающего на мост грузовика, в кузове которого что-то хором орали солдаты; за ним следом полз еще один грузовик и еще, а дальше, на береговом откосе, сползал к мосту, натужно урча и сизо дымя, серый лобастый танк.
Офицер пару длинных секунд глядел, замерев, в небо — и вдруг увидел идущий на небольшой высоте самолет.
— Das kann nicht sein... Russischer Aufklärer?..[7] — словно не веря себе, пробормотал он, схватил трубку полевого телефона и вполоборота прокричал команду солдатам расчета; не глядя, как они ринулись к установке, быстро заговорил в трубку, но гул моторов нарастал, накатывался грозным ревом, а на грузовике наконец заткнулись, уставившись, как по команде, в небо.
А в кабине бомбардировщика чуть побледневший, закаменевший лицом капитан точно выполняет отрывисто-певучие команды штурмана:
— Еще чуть вправо... Та-ак, стоп... Сейчас, ребятки, сейчас выходим на боевой... — Штурман буквально наделся лицом на нарамник прицела, и ничто в мире не интересовало его, кроме земли, медленно плывущей в перекрестии тонких оранжевых нитей, — Командир, бомболюки?
— Открыты.
— Ага-а... Так, ветерок сюда работает... Все. Все! На боевом. На боевом!
— Не ори, слышу. Бомбы — на «залп». Стрелок, гляди, гляди вокруг! Сейчас навалятся, не может быть, чтоб они...
— Да спят фрицы!
А в наушниках мечтательно пел штурман:
— На-а боево-о-ом...
В нити прицела вползал размашистым четким рисунком громадный мост.
— Стрелок! — неожиданно крикнул командир. — Стрелок, сообщи: «Вышли. Работаем».
— Сейчас?!
— Давай, пока их нет, потом ведь... Ну? И гляди, гляди кругом!
— Не дерга-а-ай... — нежно выпевал штурман.
В прицел видно, как внизу заметались, задергались по берегам реки белые, розовые, оранжевые вспышки — заработали зенитные установки: одна, другая, третья, седьмая, десятая; штурман зло бормочет:
