Но далеко отсюда, в непроглядном мраке, шли сквозь ветер и ночь три мирных трудолюбивых судна, и в их глубоких, надежно укрытых трюмах-ангарах покачивались в дремной океанской качке курносые работяги «Беларуси», поскрипывали обтянутые втугую тросы раскрепленных на палубах лобастых ЗИЛов и угловато-плечистых КрАЗов. И плыл через второй по счету океан в сухих трюмах-закромах хлеб, золотые горы, насыщенные солнцем и добром. И лежали в уютной темноте отсеков заботливо упакованные смешные мишки, лопоухие зайчишки, хулиганистые клоуны, кокетливые куклы и почти настоящие экскаваторы. Радостное, развеселое, забавно-ласковое семейство игрушек, о которых пока не ведают лежащие в госпиталях и приютах обожженные, искалеченные, умеющие стрелять из автомата, но не умеющие строить за́мки из песка детишки — наследники веры и дела слишком рано повзрослевших и безвременно ушедших из жизни родителей, даже не успевших вкусить сладкой свободы, за которую они погибли.

Когда рассветет, суда войдут в лежащие сейчас под самолетом воды, и тогда кукол встретит стая корветов, вокруг хлеба закружат угрюмые боевые вертолеты и грозные стремительные фрегаты будут внюхиваться узкими хищными носами во след землепашцев-тракторов.

Скорее всего, они будут просто «вести» эти три мирных судна до того места, той точки в океане у побережья, где их встретят маленькие, низкорослые, но отчаянной храбрости и беззаветной преданности братству свободных юркие катера — маленькие, бессильно-пулеметные против ракет, бомб и пушек, но готовые ринуться навстречу любому фрегату и, приняв в мгновенном бою смерть, доказать высокое право на жизнь.

Скорее всего, вертолеты и фрегаты просто отвернут и уйдут рано или поздно восвояси. И ничего не случится. Скорее всего. Но ведь был уже Тонкинский залив — и все реки крови, пролитой после той ночи, не повернут вспять, даже когда выяснится наконец, что там произошло. Мертвые не выйдут поутру на поля.

И были два мирных «Антея», растворившихся в небе Атлантики, где-то в этих же местах, — по сей день хранит их тайну океан, а ведь в их отсеках тоже были игрушки, бинты и хлеб. И была кровь на палубах с мирными тепловозами возле кубинских берегов. Да чего только не было!

В общем, задача была предельно ясна и предельно проста: люди, везущие хлеб, должны на рассвете увидеть над собой звезды на крыльях. Когда возле них появятся чужие самолеты и вынырнут из рассветной мглы свирепые фрегаты, ребята на грузовозах должны услышать над головой гул турбин и знать, что ничего не случится — как должны будут это знать и на мостиках чужих кораблей. На сей раз ничего не случится. Хлеб и игрушки придут к адресатам.

Шорох, треск в наушниках, биение далекого радиоимпульса и в помехах — знакомый хрипловатый голос, летящий за ними и к ним сквозь туман, ночь, сотни километров безжизненного, опасного, черного пространства, гудящего мертвой пустотой:

— Девять пятьдесят третий! «Барьер» вызывает Полста третьего на связь.

Видно бледное — по контрасту с матово-черной маской — в розово-зеленовато-желтых сполохах приборного света лицо правого летчика, его выжидающий взгляд, несоразмерно широкие в летных доспехах плечи.

— Командир, есть связь, — докладывает спокойно-деловитый Щербак.

Кучеров топит большим пальцем в мягкой замшевой перчатке крохотную кнопку на роге штурвала, окаймленную тонкими красными буковками «РАДИО»:

— Я Полста третий. Выхожу в район работы с заправщиком. Прошел четвертую контрольную точку, получил подтверждение. Эшелон десять, скорость по прибору восемьсот. Все в норме на борту, порядок. Как поняли?

— Все понял, все. Танкер встретит вас по схеме. У меня все, до связи.

Глаза встретились во мраке кабины.

«Ну вот, старина, все в порядке. Земля там, где ей положено быть. Нас не забыли. Мы делаем то, что нам положено делать».

«Да, я знаю. За себя я не боюсь, я теперь все смогу. Но... Ты не думаешь?..»

«Нет, дружище, нет. Если б я так думал, тебя б тут не было».

«У нас будет трудная ночь. Командир, я хочу, чтоб ты знал...»

«Я знаю».

«Спасибо, командир...»

— Штурман?

— Есть, штурман. — Машков склонился над маленьким столиком в круге мягкого полусвета в своей почти полностью затемненной кабине в самом носу корабля и сосредоточенно колдует с карманным микрокомпьютером и ветрочетом; глаза блестят поверх жутковатого «рыла» маски. Он косится на приборы, последний раз щелкнув кнопкой компьютера. — Выходим в точку встречи через сорок две минуты. Мо-о-омент... До поворота — восемнадцать минут.

Он не поднимает глаз на небольшую цветную фотокарточку, закрепленную слева над «сапогом» радиолокатора на дюралевых уголках. Снимок все равно во тьме, а он и так знает, как смеется его славная маленькая Птаха.

— Оператор, есть что-нибудь?

Агеев помедлил, вглядываясь в экран круглыми глазками-бусинками, остро поблескивающими в волшебном зеленом свете, льющемся с мерцающего экрана; лицо блестит капельками пота, шлемофон расстегнут и сбит назад — ему жарко.

— Нет, у меня все чисто.

— А пора бы. А?

— Пора, — соглашается Агеев, быстро перещелкивает тумблеры на расблоках, меняя шкалу радара, несколько секунд внимательно изучает экран. — Нет. Пока все чисто, командир.

— Да они, наверно, маленько запаздывают. Заправщик что девица, — вмешивается штурман.

— Ясное дело — у соседа хата всегда кривая, — усмехается Кучеров.

— Да нет. Просто, если разминемся, будет... э-э... Обидно будет. Ведь почти четыре с половиной.

— Чего — с половиной?

— Часа. После дозаправки. Баки-то наши того. Агусеньки.

— Грамотный. Знаю, — отчего-то раздражается Кучеров.

Да, баки скоро «высохнут». Савченко, смешно вытянув шею из нескольких воротов снаряжения, всматривается в ночь. Радар еще не берет, а он уже глаза таращит, оптимист...

— ВСР?

— Аюшки?

Кучеров покосился на неизвестно чему сразу заулыбавшегося Николая.

— Стрелок-радист! Как у тебя там?

— Как в аптеке, командир.

— Ох, Щербак...

— Все великие всегда странны, командир.

Агеев недовольно сопит.

— Женька, разгильдяй! Ты связью работаешь? Наших буренок ищешь? Или опять читаешь про контрабанду?

— Никак нет, командир, работаю.

— Смотря чем...

— Головой — самое крепкое дерево. А сейчас вот вспомнил и радуюсь.

— Ну? — Кучеров сердито косится на улыбающегося Савченко.

— Я сижу верчком, Георгий — спиной, оператор — боком, вы — лицом вперед. А летим все в одну сторону. Во до чего техника дошла!

— Интеллектуал...

— Но дойных коровок нет. Нету буренок.

Агеев мрачновато и с явным неудовлетворением слушает. Кучеров с сомнением тычет большим пальцем за спину:

— Больше ведь дурака валяет, чем такой уж записной юморист. Зачем? Но тут, думаю, прав. Прав?

— Наверняка. А в чем?

— Молодец. Уважаешь начальство — сразу соглашаешься.

Савченко хмыкает.

— И не ухмыляйся. Я про оптимизм. Ибо наш оптимизм...

— Командир! — включается штурман. — Командир! Поворот вправо двадцать, переход в эшелон шесть.

— Ясно, штурман. Я правильно понял?

— Правильно, командир. Выходим.

— Радист! Связь. Есть? Ага... «Барьер»! Вызывает на связь Девять полсотни третий. «Барьер»!

— Слушаю, Полста третий, я «Барьер».

— Идем планово. Разворачиваюсь в точку рандеву. Занимаю эшелон шесть, курс девяносто пять. Дайте подтверждение.

— Правильно идете, подтверждаем.

— Понял, спасибо. До связи...

— Полста третий!

— Да-да, слушаю.

— Как там у вас? — В хрипении наушников слышалась нескрываемая тревога. — Как дела?

Кучеров скептически усмехнулся, переглянулся с Николаем, подмигнул ему и, проворчав: «На-ча-льство... Заботятся!» — бодренько ответил:

— Я Полсотни третий. А какие тут дела в потемках? Снижаюсь. Ничего, натурально, не вижу. — Он чуть улыбнулся, сообразив, как сейчас поморщился строгий Царев на «натурально».

— Принято. И соблюдайте дисциплину в эфире.