— Море... Ты родилась рядом с ним, выросла и не знаешь его, девочка. Какое оно ночью, когда яхта посередине мира! Все — небо, и все — море. Свет с неба и свет из-под воды. А если шторм! Ветер, как пес, вертится, злится, а вода взбесилась, а яхта всем телом прошибает и ветер, и воду! Это — жизнь! — Он взмахнул кулаком. Она улыбнулась, отстраняясь: он так размахался, что едва не ударил ее.

— Вот поэтому мой отец сначала удивился тебе, а потом долго молчал и после этого мне сказал: «Он — хороший человек». Я знаю, почему он так сказал.

— Почему?

— Ты слышишь песню. Мало людей, какие слышат. Но авиация?

Он подумал, что́ сказал бы отец, глядя на нее, — его отец, всю долгую жизнь проработавший в колхозе, добрый могучий Нодари, глава могучего и доброго рода, мужчина, привыкший все делать своими руками, сильными и почти черными от бесконечного труда. Ему повезло — он ушел раньше, чем старший сын... «У нас там знают совсем других женщин. Впрочем, я уверен, отец не спросил бы: «Сын, вскопает ли это дитя склон под виноградник, сумеет ли принести нашему роду трех сыновей?» Отец тоже умел слышать песню, он знал — мир велик оттого, что в нем живет множество людей, но двух одинаковых нет. Ах, отец, отец...»

— Ты думаешь про отца? — тихонько спросила она.

Он прокашлялся, полез было за куревом, но раздумал: Эдита не любила запаха табака, и он старался курить поменьше.

— Море у нас есть, посмотри, какое море! — Она широко повела рукой. И лукаво наморщила нос: — Яхты тоже есть. Что еще есть? Что?

— Ты! — сказал он и крепко сжал ее плечи. — Ты... Эдитка, малыш... Время?

— Да. Let’s go! — сразу став серьезной, сказала она. — Не надо подвести командира. Мне нравится твой капитан.

Она вскочила и легко побежала вверх, к дюнам, и исчезла на их гребне, взметнув легко-тяжелое облачко песка; жестко зашелестели колючие травы, похожие на узкие, тонкие и острые лезвия.

Когда он вскарабкался наверх, она уже садилась в машину. Запыхавшись, он ввалился на правое сиденье, сгреб ее в охапку, повалил на себя; хохоча, она брыкалась, весело ругаясь сразу на двух языках; он стал жадно и быстро целовать эту длинную, тонкую шею, эти светящиеся розовым светом крохотные уши под золотыми завитками, а сумасшедшая гудящая нежность заливала душу, забивала дыхание, сердце вспухло в горле и уже не давало дышать, и ее сердце стучало ему в глаза, в лицо, в душу, — и она обмякла в его руках, ее губы раскрылись, и он знал, что каждый вздох — последний, он почти не дышал, и теперь она была весь мир, и не стало его вовсе, он растворился в ней, он пропал вовсе, потому что мир пропал — она, только она, женщина его, его жизнь и душа его, вся вселенная, — она, и ничего нет, кроме нее...

Эдита тихонько вздрагивала рядом. По его лицу, по закрытым глазам веяло чистым теплом ее дыхания. От нежности к ней немели пальцы, ныло под сердцем. И тут он услышал знакомый нарастающий гул и открыл глаза.

И перед ним распахнулось небо.

Он лежал, запрокинув голову, и смотрел сквозь заднее стекло автомобиля в низкие облака. Гул приближался справа. Он скосил глаза.

Из серой рваной ваты облачности вывалился истребитель — такой знакомый, такой близкий силуэт; чуть покачиваясь и оседая хвостом, желто-блестяще светя в свете дня включенной, как положено, фарой, «миг» низко проплыл над их машиной, и уже выпущенное шасси торчало, как длинные, нескладно худые, косолапо подвернутые внутрь ноги.

Эдита глубоко, прерывисто вздохнула и открыла глаза — и неотрывно провожала взглядом самолет, который с густым гулом прошел над шоссе и скрылся, оседая, за лесом. Гул утих.

— Разведчик погоды, — тихо сказал Георгий.

— Как? — Эдита села, откинув волосы и застегивая щелчками кнопки своей выгоревшей мужской голубой рубашки.

— Разведчик погоды вернулся. Ходил, небо щупал, море смотрел, ветер нюхал. — Георгий улыбался.

— Значит, ты будешь летать?

— Однако! — Он чуть не схватил ее за нос, но она вовремя увернулась. — Мы всегда летаем.

— Значит, летать? — настойчиво повторила она, и в ее голосе Георгий уловил тревогу, обдавшую его теплом.

— Не думаю. Мы просто ждем. А вообще полетов сегодня нет, — явственно-фальшиво соврал он.

— Ты ждешь?

— Мы. Ждет экипаж. Пожарники. А пожарники — что? Они всегда спят.

— Ждешь зачем?

— Чтоб девки спрашивали.

— И такая погода?

— Для нас нелетной погоды не будет. Чтоб ты на скрипке играла. Григ! — Он водрузил на свой нос ее очки и сделал мечтательное лицо, закатив глаза. Она сердито сдернула очки, надела их сама и повернула ключ зажигания. — Эдитка, пусти за руль, — попросил он жалобно.

Она рывком включила передачу.

— Пожалуйста.

— Это папина машина! — сердито сказала она.

— Почему ты сердишься?

— Ты глупо отвечаешь! Глупо говорят дураку.

— Но ты задаешь ненужные вопросы, девочка.

— Я спрашиваю, потому что ты не пожарник! И сейчас, нет, скоро ночь. И будет дождь. И ты будешь летать. Это плохо для меня! Очень плохо, что мне это плохо! Я правда дурак. Нет, дура.

— Но я и так лишнее говорю. Раз-гла-шаю!

— Ты дразнишь меня. Я знаю, у вас так говорят с женщиной.

— Ого! Это что-то новое. Ну, тогда держись...

— Пусти... Ой, пусти, гр-рузинский грубец!

— Во эт да! Ну, пустил. А если б не дразнил, то машина перестала быть папина? Ур-р!..

— Что ты делаешь?! Пус-сти! Я за рулем!

— Ах, Эдитка-малышка, если б ты знала, как это не по женски — такой сердитый шофер. Это не женщина — это драйвер.

— Сам драйвер! — Она резко затормозила.

— Ага, сам дурак! — захохотал он.

Вообще было забавно наблюдать, как эта милая музыкальная девушка сердится, как за рулем она превращается во вполне современно-европейскую женщину.

Он обошел машину, пока она перебиралась на правое сиденье, сел за руль, мягко, с любовью к этому делу, включил скорость и пропел, выжимая сцепление:

— Н-но, моя лошадка! Эдитка, как думаешь, твоей лошадке понравится мой ослик? Она — белая. Он — красный. В пару? Он, бедняжка-бедолажка, почти два года стоит в стойле, ему скучно: он привык бегать. Он соскучился по дороге. И по мне. Он ждет меня не дождется...

— Но он не твой. Ты сам говорил. От твоего папа... — Она осеклась, зажав рот ладошкой.

Он притянул ее к себе за плечи и шепнул в ухо — под золотой завиток:

— Ничего, девочка, ничего. Не страшно. Я знаю...

Шоссе с ровным тихим шорохом ложилось под колеса. Эдита затихла под его рукой.

«Да, — подумал он. — Я — счастливый человек. Очень.

Что нужно для счастья?

Найти и любить свое дело. Оно у меня есть. И, кажется, я умею его делать. И буду делать еще лучше. Значит, любовь взаимна.

Найти и любить женщину. Вот она — и я очень люблю ее. И, кажется, она тоже... Кажется? Ого! Да у нас столько этого, что не умещается в душе — а уж чего только в Душе не поместится!

Все у меня есть сейчас. Началось все. А уж остальное приложится.

Все у меня началось сейчас. У нас началось. А остальное я доделаю сам. На это меня теперь хватит. Теперь меня на все хватит. С моей любовью — на все. И с той любовью, которая всегда ждет меня там, наверху, в высоком чистом небе.

Все я смогу и сделаю теперь. Георгий, сын Нодари, счастливый человек».

...Ему двадцать раз предлагали перейти либо в политотдел, либо в гарнизонный Дом офицеров — да мало ли где может понадобиться художник! А как в армии предлагают? Сказано — и весь разговор. И остаться в летно-подъемном составе стоило ему невероятных трудов, хитростей, упрямства и доброго десятка рапортов.

Художник в армии — человек дефицитный. И потому льготный. С массой привилегий. Но он, Женька Щербак, знает, что делает. Он действительно художник, он спокойно это про себя знает и знает, что путь его будет долог и труден. А раз так, значит, надо учиться жить. Надо видеть мир! А только оттуда, с многокилометровой высоты, можно увидеть, как уходит за горизонт Солнце. И как дышит, обнимая планету, великий Океан. И плывет в рассветной дымке Земля.