Теперь в аудитории царит мертвая тишина.
Скашиваю глаза на Маэстро. Он немного бледен. Взгляд собран. Он остр, желчен, ужасен.
«Боже мой, — говорю я себе, — Мартин Брахам непричастен к этому клоунскому фаршмаку».
Нет сомнений. Маэстро удивлен, насторожен. Больше чем когда-либо, он похож на лиса, попавшего в капкан и готового отгрызть себе лапу, чтобы удрать.
Вопрос гудит во мне, как большой колокол Нотр-Дама.
«Что происходит?! Что же все-таки происходит?»
Может произойти все, что угодно.
Что угодно серьезное. Очень дикое.
Теперь каждый из клоунов вооружен шприцем, которые они достали из широких карманов на животе а-ля кенгуру. Они устроили оцепление.
Один стоит в дверном проеме. Другой сидит верхом на стуле перед двустворчатой дверью, ведущей в холл. Третий, скрипач, взгромоздился на столик, где лежит его скрипочка. Упираясь подошвами в спинку стула, он продолжает держать нас под прицелом своих аркебуз. Никогда не переживал подобного момента, милые мои. Такие же драматичные, да, определенно! Столько дерьмовых. Но похожих на этот дурной кошмар, ей-богу, нет! Что вы хотите: нет!
И знаете, почему эта минута так безумна?
Потому что клоуны ничего не говорят. Они угрожают всем без слов. Остаются молчаливыми. Кажется, что они ждут чего-то или кого-то.
Их раскрашенные морды, как фантасмагорические, галлюцинации. Слышно только наше сдавленное дыхание.
Время тянется. Смотри-ка, я воспринимаю тиканье настенных часов. До этого я их не замечал.
Вдали слышен шум океана.
Где-то воет собака.
Труп риканца там, на террасе, несет в себе что-то театральное. Поднимется ли он? Кто его заколол? Клоуны? Да, конечно, иначе они бы пошли посмотреть. Мертвый не вызывает их любопытства, ибо это мертвый. Он не кусается.
Добрых пять минут тяжко текут между нашими жизнями.
Вдруг скрипач начинает говорить.
На английском.
И знаете, что он говорит?
Он говорит вот так, нетерпеливым тоном.
— Ну что, будет или нет?
Людовик XVI
— Что он там болтает? — адресуется за кулисы Берю.
Поскольку кулисы отсутствуют, отвечаю я:
— Он спрашивает, будет или нет!
— Что, наши кошельки или жизни?
Реплика приводит меня к мысли, что, действительно, можно и задать вопрос главному клоуну.
— Что должно быть, дорогой Август? — спрашиваю я его голосом, который не дрожит.
Взгляд из смотровой щели сквозь толщину румян останавливается на мне на момент. Надеюсь на ответ. Вместо этого малый сухо бросает:
— У нас нет времени, выкладывайте!
— Но, сеньор, что выкладывать? — восклицает Дороти. — Что вы от нас хотите? Денег?
Адресат пожимает плечами в черно-белую клеточку. Несмотря на его непроницаемый грим, я чувствую его озабоченность. Совершенно очевидно, что эти господа явились сюда с определенной целью и события развиваются не по задуманному плану. Почему? Еще один листок с вопросом в пухлое досье. Все бессмысленно в течение этого невероятного вечера. Все подстроено, фальшиво, опасно. Драматический вечер в своей основе.[25]
И не сомневайтесь, основа-то высшего качества.
Скрипач вращает кольты вокруг указательных пальцев точно так, как Джон Уэйн в ковбойских, голливудских фильмах.
Он бросает приятелю, стоящему на страже у двери в холл:
— Который час?
Саксофонист — это говорящие часы нашего трио, он подключен к службе времени.
— Одиннадцать двадцать! — сообщает он.
Скрипач злобно сплевывает.
— Хватит, — говорит он. — Никто не хочет высказаться?
— Но высказаться о чем? — восклицает аббат. — Объяснитесь же, наконец.
— Закрой пасть, церковничек! — прерывает человек в огненном парике.
Его толстый красный нос сияет, как лампочка. На его лице нарисована широчайшая улыбка, но эта улыбка фиксирует выражение скорби. Индивидуум ужасен в своих белых перчатках, сжимающих черные рукоятки кольтов.
— Я вижу, — говорит он, — это скромность, а? О’кей, очень хорошо, сейчас приму вас по очереди тет-а-тет в моем кабинете.
Он делает знак саксофонисту занять свое место, ибо его позиция идеальна, чтобы контролировать весь салон. Тактик. Наполеон комнатной стратегии. Он открывает дверь, выключает свет в холле и делает мне знак.
— Ты, красавчик, двигай сюда!
Я повинуюсь тем более охотно, что оказия «сделать что-либо» представляется мне весьма удобной. Один на один в затемненном холле я смогу доставить себе удовольствие. Но я быстро разочаровываюсь, ибо едва переступив порог, он говорит мне:
— Стоп! Повернись, подними руки и двигайся спиной. Без сюрпризов, у меня два распределителя, которые лупят сами.
Повинуюсь.
— Пяться еще! — приказывает малый…
Пячусь. Рукоятка собственной хлопушки стесняет мне живот. Если бы я мог схватить ее и прыгнуть…
Если бы я мог схватить ее и прыгнуть, я сделал бы худшую из глупостей. Под прицелом двух самострелов шансы выжить были бы такими мизерными, что я мог бы отправить их вам в конверте так, что ребята с почты ничего бы не заметили.
— Стой!
Останавливаюсь.
Великий техник, вновь говорю я вам. Он сохраняет дистанцию. Он знает, что «ствол в спину» — это для плохих газетных опусов и что значительно легче внушать противнику уважение, когда ты вне пределов его прямой досягаемости.
— Хорошо, говори, это ты? — требует он металлическим жестким голосом.
— Я что?
— Хватит, проваливай!
Никогда еще переговоры не были столь короткими, вы не находите?
— А, нет; подожди! — передумывает он.
Я замираю.
— Поговори со мной!
— Мне не о чем с вами говорить.
— Плевать. Скажи мне, что тебе не о чем со мной говорить, но говори!
Все более и более поразительно!
— Мне нечего вам сказать. Я снова говорю, что мне нечего вам сказать. Я опять и опять говорю вам, что мне нечего вам сказать…
— Сделай жест в сторону салона.
— Какого типа жест?
— Указывающий!
— Что?
— Неважно.
— Как вам нравится Брак на левой стене? — забавляюсь я, указывая на картину.
— Спасибо, катись и не рыпайся.
— Это все?
— Проваливай, заср…ц, я тороплюсь!
Я балдею, возвращаясь к другим. Все вопрошающе смотрят на меня. Я остаюсь каменным. Слишком Сан-А занят собственными мыслями, чтобы удовлетворить любопытство других.
— Ты, крошка!
Это фальшивый скрипач обращается теперь к Инес. К Инес: крошка! Бывают же хамы, на которых ничто не производит впечатления.
Какой-то просвет забрезживает в этой тарабарщине. Довольно сумасшедшая мысль, но, мне кажется, укладывающаяся в логику развития ситуации.
Говорю себе «ин гроссо модо» такую штуку: «А если это зловещее трио состоит из убийц? Забудем нашего, который справа от меня, в конце концов, он не единственный, занимающийся этим деликатным ремеслом. Не надо забывать, что кое-что происходит не только в Галери Лафайет, но также и у Нино-Кламар… Так, трио убийц. Они выступают в конце вечера. Некий тип им оппонирует: мой риканец. Они берут его на клык, то есть, пардон, на нож и оккупируют дом. Для чего этот их номер? Чтобы позволить кому-то обнаружить себя и указать им, кого они должны убить. Вы следите за моими разъяснениями, симпатяги и симпатюги? Потому что они действуют, как и Мартин Брахам, не зная, кого они должны укокошить и по чьему приказу. Так что они должны провести опрос, чтобы найти одновременно и преступника, и жертву! Черт, вот это грандиоз, дайте мне тройную премию сверх положенного.
Перечитайте предыдущий абзац, чтобы не дергать меня потом дурацкими вопросами.
Почему они спешат?
Потому что мы на острове, а они должны убраться в нужный час. Вот они и суетятся. Они намерены уехать вовремя. С выполненным делом и полученным гонораром.
В темном холле Инес еле различима.
Она говорит. Отсюда не слышно. Затем она делает жест. У скрипача правильная тактика. С первой фразы он узнал, является ли она похоронным агентом, который укажет «пациента»: Когда он спросил меня «значит, это ты?», и я ответил «я», что?» — это высветило мою сущность. Однако, отправив меня назад так быстро, он бы дал понять всем другим, что я не сказал ничего и никого не указал. Было бы неловко задержать и заставить жестикулировать только организатора высококлассной работы. Вот почему все вынуждены пройти маленький церемониал.
