Парочка — из Голландии, поэтому дама излагает свои страхи на языке Рембрандта. Лифтер отвечает ей по-испански, не переставая барабанить в дверь. Он явственно оплакивает свою профессию и сожалеет, что не работает спасателем на пляже. Тевтонский педе извергает опасения с помощью горлового дефекта, именуемого «немецким языком», тогда как старик с белоснежными волосами (Боже, какая красота!) довольствуется вздохами: «Уэлл, уэлл, уэлл!»… которые, и каждый персонаж этого опуса знает, предназначены убедить, что он говорит по-английски, как папаша и мамаша Виндзорские.

Затем следует период замешательства. Пассажиры лифта обмениваются опасениями, сначала на родных диалектах, потом на современном английском.

Голландка беспокоится, что мы задохнемся, если поломка надолго, потому что кондиционер не работает, а кабина, как ей кажется, герметичная.

Не отставая в мрачных предсказаниях, германский псих-ос (муж. род от осы) полагает, что трос лопнет и мы свалимся на дно шахты, где наши кости рассыпятся в пыль и пепел.

Вот так и возникает паника.

Лифтовый гарсон читает «Отче наш иже еси…» и модную «Гарри, я возбужу тебя», которая по-испански звучит еще неистовее.

— В штанишки не наложила, кроха? — спрашиваю я маленькую подружку по несчастью.

— С тобой никогда! — бормочет воробышек, у которой ладошки стали влажными.

Нидерландская жена начала рыдать, фройляйн Услада — визжать. Лифтер продолжает читать окаяние души.

Тут я решаю «сделать что-нибудь».

Доверяю зажигалку старому господину. Вытаскиваю перочинный ножик с перламутровой ручкой, у которого очень твердое лезвие. Откручиваю винты крышки спасательного люка на потолке. Чтобы сделать это, взгромождаюсь на плечи голландского зюйдерзеена, в то время как благородный старик подсвечивает мне синим пламенем огнива. Через несколько минут открываю люк. Поток воздуха из шахты обдувает нам головы. Небольшое гимнастическое упражнение и вот я уже на крыше кабины. Зажигалка передана мне, как олимпийский факел. С ее помощью устанавливаю, что мы всего лишь в метре от следующего этажа. Что делает красавец Сантонио? Не стоит об этом даже говорить, к чему зря тратить энергию, но ненавижу наплевательство. Я всегда откровенен, особенно когда нахожусь на откровенно испанской территории: ничего за пазухой, ничего в загашнике. То, что я хочу вам предъявить, находится у меня в носке. Это монтировка. Вынимаю ее и вставляю между резиновыми прокладками дверей для входа в лифт на этаже. Мощно нажимаю. Створки слегка расходятся. Мои усилия удесятеряются (удваивания было бы маловато), и образуется щель, достаточная для протискивания мужчины (а если постараться, и женщины).

— Ну вот, — сообщаю я спутникам по заключению, — путь свободен. Давайте: дети и женщины сначала!

Малый из голландских польдеров подает мне Мари-Мари. P-раз! Малышка на воле. Затем лифтер. Затем соотечественница Ван-Гога, затем кокетка-педик с той стороны Рейна. Потом старик. Чтобы закончить, помогаю голландцу. Последнее упражнение вашего рассказчика, и вот все уже не мостике.

Гостиница бурлит. Клиенты начинают шуметь, что празднование Нового года втемную немного затянулось. Свечи и фонарики бродят по коридорам.

Наконец вспыхивает свет. Щурятся, промаргиваются, кто как может. Стеснительные улыбки. Пожелания доброй ночи. Каждый костыляет на свой этаж, имея в виду, что лифта-на-сегодня-хватит-спасибочки!

Прощаюсь с комариком. Надо вам сказать, что мы явились в гостиницу «Святой Николас» целой кодлой. Считайте сами: оба Берю с племянницей, маман, Антуан — малыш, которого я пригрел во время сенсационного расследования,[2] и я сам, не считая Сосисама, последнего приобретения хозяйства Бурюрье, собаки, которую они квалифицируют как бульдога, но мне кажется, что это следствие скрещивания жабы с сосиской. Мы заняли две анфилады комнат, наши находятся как раз над караваном Толстяков. Маман тает от счастья. Антуан для нее — лучик солнца. Омрачает радость только опасение, что придется вернуть его кому-нибудь: родственникам или администрации. Правда, со времени смерти его родителей еще никто не востребовал его. Будем надеяться, что время сделает свое дело, как говорят консьержки, а они знают жизнь. Но я боюсь поддаваться иллюзиям. Времени нужно опасаться. Оно, зараза, может такое выкинуть! Химера — рассчитывать на него! Оно, как паутина, обволакивает и убаюкивает. Ты пригрелся, мечтаешь… И вдруг, хрясь! Паутинку оборвали ударом топора, и ты летишь! Но, несмотря ни на что, с малышом Антуаном мы надеемся не расстаться. Он такой непредсказуемый, это чудовище! Обаятельный прототип! И каков характер! Зря не орет. Спокойный, глаза голубые, морда чистая с шустрыми ямочками на щеках. Жамкает, как людоедик. Сунь ему что-либо в пасть и увидишь сам. Любимое блюдо — мясо с рисом и зеленым горошком. Или мозги с пюре. Уже гурман, клянусь! Маман прилипла к нему так, что иногда я становлюсь ревнивым. Он ухожен лучше, чем президентский «боинг». Этому негоднику полная профилактика проводится по пятнадцать раз на дню. Ночные кошмары, опускания мошонки, риноцерофарингит — все под суперконтролем! А прививки? Дома только и говорят о БЦЖ, антиштуках и хрен знает еще о чем! Про витамины я знаю больше, чем любой педиатр. А также выучил наизусть диэтическую лексику малышей. Дома пьем только из сосок. Недавно одна даже оказалась на моей тумбочке у кровати, ей-богу! Когда я вижу маман в действии, то ощущаю себя преступником, не сделав ее бабушкой. Антуан зовет ее мамой, а меня папой. Забавно, не так ли? О, я вижу, поглотители моей прозы, что вы припишите мне эдипов комплекс. «Ага! Он завел ребенка от своей матери! Они, наконец, папа-мама, оба!» Ну, это всегда так. Если делаешь, вопят: «Смотрите! Он делает!» Если не делаешь, с тем же ражем: «Смотрите! Он не делает!» В глубине души даже приятно. Если хорошенько подумать, это успокаивает!

Однако я отвлекся… Цепляйтесь двумя руками или двумя пальчикам, если сильны, за глубокомыслие моих хохмочек. Ага, стало быть, я оставил позади поломку лифта. Не двигайтесь, сейчас выберемся на дорогу. Но вначале надо описать вам место действия. Значит, дворец «Святой Николас» в Пуэрто-де-ла-Крус. Тенерифе, 1 января в компании маман, Антуана, Берю, Берты, Мари-Мари и Сосисама! Видели, поняли, засвидетельствовали?

Хорошо, возвращаюсь к своему долгу. Неустанен! Полон энергии, наречий. Мне обходимо выплеснуться. Вот он я. Лафайет! Де Голль! Я воркую за вас! Делаю не просто, а очень просто!

Проводив малышку, я заваливаюсь в собственную комнату. Сурдинит радио — причуда горничной. Я не люблю, когда вокруг что-то беспрестанно звучит. Многие пользуются радио, как светом. Включают его, входя в комнату, и выключают только в момент засыпания. Я же терпеть ненавижу. Надо использовать непрерывный шум сознательно, с достаточным основанием, если хочется сохранить его благородство.

Присаживаюсь у письменного стола красного дерева и кладу на него лист копирки. Из ящика вынимаю коробочку порошка и кисточку с исключительно шелковистыми волосками.

Кропотливая работа. Стук в дверь раздается в тот момент, когда я заканчиваю небольшую проверку. Это Берю, вырядившийся в двубортный голубой костюм и шелковую белую водолазку. Он весь в машинном масле, особенно под ногтями и носом.

— Ну, как-по-вашему, доктор? — спрашивает он, приближаясь.

От него так разит перегаром, что если поднести зажженную спичку к пасти, она превратится в факел.

— Превосходно, Толстый. Ты самый лучший исполнитель короткого замыкания, которого я когда-либо видел.

Он смахивает паутину с шевелюры.

— За этими шпанскими дворцами ухаживают только с фасада, — жалуется Берю. — Видел бы ты за кулисами. По крайней мере, ты смог сфабриковать?

— Как по маслу, парень!

— Браво! А комарик?

— Завалилась спать.

— Хоккей! Тогда я спущусь в гранд-салон и поищу Берту. Когда я ее там оставил, она позволяла себе дурачиться с маленьким похабником, который явно напрашивался в качестве новогоднего подарка получить кулаком по рылу. Ты идешь?