Однажды один из моих знакомых, известный нейрохирург, в тиши своего кабинета на Харлей-стрит произвел трепанацию черепа англичанина.

Первое, что бросилось ему в глаза, был линкор флота Ее Королевского Величества, затем он обнаружил плащ, королевскую корону, чашку крепкого чая, доминион, полисмена, устав Royal and Ancient Golf Club St. Andrews[8], британское хладнокровие, бутылку виски, Библию, расписание пароходов Кале – Средиземное море, сиделку из Вестминстерской больницы, крикетный шар, туман, клочок земли, над которым никогда не заходит солнце, и в самых сокровенных глубинах мозга, поросших столетним газоном, – плетку-семихвостку и школьницу в черных чулках.

Не то чтобы он испугался содеянного им, но, сожалея о нескромности своего поступка, он не стал обращаться ни в Скотланд-ярд, ни в английскую полицию нравов, а просто поспешил наложить швы. Но он вынужден был признать, что все это вместе и составляет истинно добропорядочного англичанина[9].

Я часто думаю о том, что нашел бы мой друг, доведись ему вскрыть голову француза[10].

By Jove!..[11] Как определить, что такое француз?

Традиционное определение, что француз – это тот, кто ест хлеб, не знает географии и носит орден Почетного легиона, не так уж далеко от истины (хотя при ближайшем рассмотрении Почетный легион часто оказывается всего лишь Уиссам Алауитом).

Но оно явно недостаточно.

Мне страшно подумать[12], что, если бы мой друг вскрыл череп француза, у него закружилась бы голова от разверзшейся перед ним бездны противоречий.

И в самом деле… Как определить всех этих людей, которые в воскресенье объявляют себя республиканцами, а в остальные дни недели обожают королеву английскую; людей, которые считают себя образцом скромности и неустанно твердят, что именно в их руках факел цивилизации; людей, которые сделали здравый смысл одним из основных продуктов экспорта, но у себя дома настолько лишены его, что низвергают одно правительство за другим, не дав встать ему на ноги; людей, которые хранят Францию в своем сердце, но свои капиталы предпочитают хранить за границей; людей, которые не любят евреев вообще, но в частности у каждого из них имеется близкий друг еврей; людей, которые приходят в восторг, когда шансонье ядовито высмеивают старых вояк, но при первом звуке трубы преисполняются воинственного пыла; людей, которые не выносят, когда критикуют их недостатки, но сами не перестают смеяться над ними, считают себя поклонниками изящных линий, но питают сердечную привязанность к Эйфелевой башне; людей, которые восхищаются неумением англичан «ловчить», а в то же время каждый из них счел бы непростительной глупостью сообщить налоговому инспектору истинные сведения о своих доходах; людей, которые посмеиваются над умением шотландцев торговаться, но сами всячески добиваются скидки с указанной цены; людей, которые с готовностью ссылаются на свою Историю и больше всего на свете боятся каких-либо историй; людей, которым отвратительна сама мысль переехать границу, не утаив от таможенников хоть какую-то малость, но которых искренне возмущает любое отступление от «буквы закона»; людей, которые глубоко убеждены, что их совсем нелегко провести, но, не задумываясь, голосуют за любого депутата, который пообещает им достать луну с неба; людей, которые говорят: «Пришел апрель – но теплу не верь», а сами перестают топить уже 31 марта; людей, которые воспевают красоту французской природы, но варварски относятся к ней, которые полны глубочайшего уважения к судопроизводству, но обращаются к адвокатам лишь затем, чтобы получить консультацию, как лучше обойти закон; которые, наконец, как зачарованные слушают, когда один из их великих людей говорит им об их «величии», об их «великой» цивилизаторской миссии, об их «великой» стране, об их «великих» традициях, по мечта которых – «скромно» прожить жизнь, уйти в отставку, обосноваться где-нибудь в «скромном» уголке, на своем «скромном» клочке земли, со своей «скромной» женушкой, которая будет довольствоваться «скромными» платьицами и готовить «скромные», но вкусные обеды и при случае сумеет радушно принять друзей, с которыми они смогут составить «скромную» партию в белот.

Эти консерваторы так неуклонно, неизменно в течение двух веков скатывались влево, что в конце концов очутились на правом фланге, эти стойкие республиканцы потратили почти столетие на то, чтобы подавить в себе роялистские чувства, но со слезами в голосе рассказывают детям историю королей, целое тысячелетие создававших Францию, – кто же отважится, черт подери, определить француза одним словом, разве что это слово будет «противоречие»?

Француз? Существо, прежде всего прямо противоположное тому, за кого вы его принимаете.

Если бы все-таки мне пришлось определить главную черту французского характера, я бы, конечно, назвал скептицизм.

Мой старый друг мсье Топен, который считает себя ярым приверженцем республиканских институтов, иронически улыбается всякий раз, когда какой-нибудь депутат, заканчивая свою речь, взывает к великим принципам 1789 года. Ясно, он больше в них не верит.

Мсье Топен – убежденный сторонник мира. Однако, когда представители великих держав собираются за круглым столом, пытаясь, как говорят архитекторы от прессы, «заложить фундамент» для «международного сотрудничества», и публикуют коммюнике, отражающее «единство их точек зрения», он снова улыбается, качает головой и говорит мне:

– И вы этому верите? Хм-м… Слова!.. Одни слова!

Мсье Топен, который хорошо знает, что такое поражение, оккупация, гнет и издевательства, который до сих нор еще не избавился от тоски по 1900 году и золотому франку, теперь уже ни во что не верит, так как, по его мнению, верить во что-либо не имеет смысла.

Случается, что англичанам после долгой раскачки удается что-то совершить. Но поскольку они мало раздумывают и еще меньше рассуждают, они верят в то, что делают.

Французы не верят в то, что делают. Взять хотя бы Национальное собрание.

Можно подумать, что французы только для того и штампуют своих депутатов, чтобы затем их ниспровергать. Всякий раз, когда мы с мсье Топеном проезжаем на автобусе мимо палаты депутатов, он не может скрыть саркастической улыбки.

Кто же он? Роялист? Нет.

Бонапартист? Отнюдь.

Возможно, сторонник диктатуры? Одна мысль о ней приводит его в ужас.

So what?[13]

Он придерживается умеренных взглядов, его революционный дух выражается лишь в том, что он голосует за радикалов и в крайнем случае, если он в очень скверном настроении, – за радикал-социалистов. Но он голосует. У него есть свой депутат. Депутат, который как раз в то время, когда автобус проходит мимо палаты депутатов, возможно, взывает к незыблемым принципам 1789 года и Декларации прав человека. Однако мсье Топен в них не верит, больше уже не верит. Он считает, что человек неузнаваемо меняется с той самой минуты, как только займет свое место в числе шестисот депутатов. Возможно, он и прав. Во всяком случае, ясно, что он смотрит на своих представителей в палате не слишком доброжелательно, примерно так же, как мы поглядываем на самозванца, не прошедшего курс наук в Итоне, но осмелившегося повязать черный галстук в тоненькую голубую полоску. По лицам других пассажиров автобуса можно понять, что они думают то же, что и мсье Топен. Трудно поверить, что именно эти пассажиры автобуса послали в палату депутатов людей, которые сейчас там заседают. Кажется, что они живут с ними на разных планетах.