Должен признаться, что так и не мог понять, чем столь притягателен для француза порог его дома. Если французы начинают прощаться на пороге своего дома, это отнюдь не значит, что они действительно собираются расстаться, – с таким явлением вы, конечно, не встретитесь в Соединенном Королевстве, да и нигде больше в мире. В ту минуту, когда они должны расстаться, проговорив перед этим добрых два часа, у них внезапно находится множество крайне важных вещей, которые необходимо сообщить друг другу. Здесь происходит приблизительно то же самое, что с женщинами, когда они разговаривают по телефону, – достаточно одной из них сказать: «Ну, пока», как тут же всплывает куча всяких дел, которые во что бы то ни стало надо обсудить.

Меня особенно поразило это свойство французов в тот день, когда, вернувшись после длительного пребывания в Месопотамии, я решил, что стал жертвой галлюцинации: я застал своего старого друга мсье Топена в том же самом положении, на том же самом месте, где я расстался с ним в последний раз полгода назад: он все так же стоял на пороге своего дома и прощался с мсье Шарнеле. Поскольку долгое пребывание в пустыне приучило меня к миражам, я решил сначала, что мне все это чудится. Я несмело подошел ближе. И вдруг увидел: мсье Топен попятился назад и, подняв руки, с угрожающим видом начал наступать на мсье Шарнеле, он схватил его за лацкан пальто и принялся трясти. Было совершенно очевидно, во всяком случае для англичанина, что дело вот-вот дойдет до рукопашной. Кровь старого воина вскипела во мне. Я уже приготовился их разнимать, как вдруг услышал, что они оба громко смеются.

В эту минуту они узнали меня.

– Ба! – вскричал мсье Топен. – Да ведь это майор Томпсон! Вот неожиданность!

Я понял, что глаза не обманули меня. Мсье Топен тут же пригласил меня зайти к нему в дом, а мсье Шарнеле, еще раз пожав ему руку и поразмыслив, присоединился к нам, чтобы немножко потолковать о том о сем.

Англичане снискали мировую известность своими твидами и своей молчаливостью. Добротная легкость первых может соперничать лишь с благородным упорством последней. Готов поставить дюжину бутылок шотландского виски тому, кто обнаружит на земле место, где царила бы такая же тишина, как в клубе на Сент-Джеймс-стрит, когда там собирается десятка полтора джентльменов – искуснейших ткачей безмолвия, – погруженных в укачивающее чтение «Таймс». Здесь не удалось бы бесшумно «сработать» даже королю карманников.

Французы, которые любят повторять, что молчание – золото, волей-неволей должны были бы признать, что Англия – богатая страна. Наша молчаливость особенно дает себя знать во время разговора. Вероятно, поэтому aliens[42] с таким трудом понимает нас.

Каким же образом, черт возьми, англичане ухитряются разговаривать, не раскрывая рта?

При помощи пресловутого «гм». Это самое «гм» – солидная основа бессловесного разговора – одна из старейших и наиболее уважаемых британских традиций.

Впрочем, изредка в каком-нибудь салоне можно встретить разговаривающего англичанина. Случается – чего на свете не бывает, – что иногда наталкиваешься даже на болтуна. Болтун говорит, говорит и вдруг замечает, что никто не собирается ему отвечать (нечленораздельное гмыканье в счет не идет), тогда он начинает отвечать сам себе. Слушая таких оригиналов, которые разбивают свои монологи на две части, иностранец может подумать, что разговаривают двое. Но хорошо воспитанный англичанин, то есть типичный англичанин, быстро замолкает. Он делает паузу. А затем откуда-то из глубины горла вылетает замогильное «гм».

У других народов подобный звук означает, что разговор будет продолжен. У англичан – отнюдь нет. Конечно, не исключено, что продолжение и последует. Но, как правило, оно не следует. Откровенно говоря, не совсем ясно, куда же оно исчезает. Но факт остается фактом: продолжение следует крайне редко. В этом и состоит сдержанность и корректность.

Значит ли это, что англичане вообще не разговаривают? Конечно, нет – они разговаривают, но разговаривают совершенно иначе, чем французы! Во Франции, где любят блеснуть словцом, молчаливый человек социально убивает себя. В Англии, где искусство разговора сводится к умению молчать, человек блещет именно своей тусклостью.

Взять хотя бы погоду.

Возможно, французы и являются непревзойденными мастерами разговора, но они становятся беспомощными, как малые дети, когда речь заходит о погоде. В этой области англичане чувствуют свое превосходство. Надо отдать справедливость французам: они и не пытаются соперничать со своими соседями. Говорить во Франции о дожде или о хорошей погоде – значит признать себя неспособным говорить о чем-нибудь другом.

В Англии это священный долг и признак хорошего воспитания. Истинному англичанину необходимо прежде всего научиться говорить о погоде, о погоде, которая стоит сегодня, о погоде, которая была вчера, о погоде, которая, вероятно, будет завтра… Погода – это ключевое слово, слово-стержень, на котором держится весь разговор: weather… rainy weather… cloudy weather… dreadful weather… stormy weather… incredible weather![43] Вполне возможно, что при сотворении мира погода в какой-то степени была создана для того, чтобы дать англичанам тему для разговора. И действительно, нет на свете страны, где бы ей уделяли столько внимания. Может быть, именно поэтому погода у нас такая гнилая.

Должно быть, ежедневный расход метеорологических терминов в Англии так велик, что он каким-то образом действует на атмосферу.

Но не только этим отличается разговор англичанина от разговора француза.

Во Франции раздувают малейшее событие.

В Англии умеют преуменьшить даже самую страшную катастрофу. Если француз явится к званому обеду с опозданием на час просто потому, что он перепутал день, он целый вечер будет говорить об этом невероятном происшествии. Англичанин же, если он опоздает на несколько минут потому, что обрушилась крыша его дома, скажет, что его задержала slight disturbance[44].

В английских салонах истине никогда не позволяют появиться в обнаженном виде (впрочем, это одно из многочисленных проявлений английского лицемерия). Во Франции не боятся называть вещи своими именами. В Англии тщательно избегают всяких намеков, касающихся частной жизни человека: no personal remarks. Во Франции, напротив, с жадностью набрасываются на личную жизнь соседа.

Я знаю, что и мы не отличаемся особой добротой. Я знаю, в силу нашей historical cruelty (исторической жестокости) мы совершали, особенно на 16° южной широты, гнусные преступления[45]. Я знаю, что в Англии, как и повсюду, люди злоязычны и что и у нас также дружба двух женщин – заговор против третьей. Но я нигде не встречал большей жестокости, не считая, конечно, нравов варварских племен, чем во французских гостиных.

Чтоб не быть голословным, я приведу удивительную историю, происшедшую с графом Рено де ла Шассельером.

Однажды я был приглашен на обед к неким Поше. У них собралось человек десять гостей. Сначала разговор шел о том о сем, то есть говорили обо всем понемногу. За бульоном разговаривали о кино. Затем мы съели форель под экзистенциалистским соусом, курицу с гарниром из Европейского оборонительного сообщества, салат с приправами из четырех великих держав и на десерт полакомились летающими тарелками. Разговор у французов несется вперед с головокружительной быстротой. Они с такой непринужденностью перебрасывают вас от водородной бомбы к балетной труппе Ролана Пети, от московского Кремля к Патино, что майору индийской армии легче выследить тигра в бенгальских джунглях, чем поспевать за их мыслями. И что за меткие стрелки, Goodness[46]! Даже вооружившись своим винчестером «375 магнум», мой друг, полковник Безил Крэнборн, признанный лучшим стрелком Ассама, не добился бы подобных результатов. Уйти живым из-под их огня невозможно.