— У меня же нет никакой власти здесь, — начала леди Кингстон осторожно, но Анна неожиданно вскочила и потом упала перед ней на колени, умоляюще сложив руки.

«Совсем чокнулась, — подумала жена коменданта. — Но, если бедное существо решило позволить себе поиграть в эти игры, мне следует потакать ей».

Слабым голосом она проговорила:

— Вашему величеству не пристало валяться у меня в ногах.

— Нужно ли напоминать вам, что я всего лишь женщина, которой предстоит скоро умереть? Поэтому я умоляю вас выслушать меня, ибо после завтрашнего дня я уже никогда ни о чем не смогу попросить. — Она замолчала, собираясь с силами. — Мадам, я умоляю вас как можно скорее поехать к леди Марии. Встаньте перед ней на колени, как я сейчас стою перед вами, и скажите… скажите… — Она отчаянно подавила последние остатки гордости в отношении всего, что касалось Марии. — Я молю ее о прощении за все то зло, которое причинила ей. На долю одинокой, оставшейся без друзей девочки, разлученной с матерью, выпало так много гонений и несправедливостей, к которым и я тоже приложила руку. Однажды я попыталась протянуть ей руку дружбы, но с тех пор много воды утекло. — Она вскинула подбородок. — Мое отношение к леди Марии таким тяжелым камнем лежит на моей совести, что все остальные мои грехи по сравнению с этим — ничто. Вы сделаете, что я прошу, мадам?

— Обязательно. Даю вам слово. — Приведенная в крайнее замешательство этим проявлением раскаяния леди Кингстон сухо кашлянула, постаравшись разрядить атмосферу несколькими ничего не значащими замечаниями, и поспешила удалиться в свои покои. За ужином она сказала мужу: — Все же мне совсем не верится, что она одна целиком ответственна за то, как жестоко обращались с бедной леди Марией. Король прекрасно знал обо всем, но смотрел на все это сквозь пальцы, а может быть, даже и прощал. Я виню его в гораздо большей степени, чем ее.

— Может быть, но такое очаровательное существо, как королева, может подчинить себе любого мужчину, — рассеянно произнес сэр Уильям, но, неожиданно заметив ледяной взгляд жены, поспешил оговориться: — Э-э-э… очаровательной для мужчины такого темперамента, как у его величества. Мне же лично никогда не нравилось в женщинах все чрезмерное.

Успокоившись, леди Кингстон продолжала свои размышления вслух, но он едва слушал, вместо этого приналегши на сдобренную специями мальвазию. Сэр Уильям вообще-то отличался умеренностью, но сегодня он был обеспокоен. Никогда еще коменданту Тауэра не приходилось сталкиваться с такой ответственностью, а с другой стороны, никогда раньше ни одну английскую королеву не предавали публичной казни. Могут быть всякие неприятные осложнения, если не сказать больше. Кромвель предупредил, чтобы время казни держалось в тайне, ибо со времени суда общественное мнение по отношению к Анне тревожно переменилось. У стен Тауэра могут быть даже демонстрации. Сэр Уильям подлил себе еще вина, от всей души желая, чтобы это был уже вечер девятнадцатого мая.

Анна одевалась на казнь даже еще более тщательно, чем на коронацию три года назад в этот же самый день. Хотя сейчас ее одеяние было более мрачных тонов.

Она надела черное платье из роскошного дамаста, поверх которого набросила простую белую накидку с остроконечным бархатным капюшоном, расшитым жемчугом. Анна была одной из тех женщин, которым черное к лицу, а этим утром оно шло ей еще больше, контрастируя со щеками, которые пошли алыми пятнами, и неестественно сверкающими глазами.

Ее кузины были с ней, чтобы помочь ей одеться, но толку от них было мало: большую часть времени они проводили в рыданиях. Чтобы хоть как-то поддержать их, Анне пришлось исчерпать почти весь оставшийся в ней запас храбрости, а как мало оставалось ее, знала она одна. Она исповедовалась и получила последние напутствия святой церкви. Анна никогда не отличалась особой религиозностью, хотя в последние годы и склонялась к новому вероучению, что было неизбежно, так как ее замужество стало причиной разрыва последних связей между Англией и Римом.

Но в свои последние часы она вновь обратилась к старой вере, как испуганный ребенок, ищущий утешения в материнских руках. Им было сказано, что палач и его помощник прибыли и — что за нелепая мысль — решили отдохнуть и взбодриться. Еще никогда время для нее не тянулось так медленно, и никогда оно не летело так стремительно. Анна знала, что ее кузины все еще надеются на то, что в последнюю минуту придет отсрочка приговора, но для нее эта надежда умерла еще ночью, когда она лежала без сна, видя перед собой на фоне летних сумерек призрачные силуэты Джейн Сеймур и Генриха.

Около полудня дверь, скрипнув, открылась, и на пороге предстал сэр Уильям с выражением траура на лице, в сопровождении лейтенанта.

— Сэр Уильям, я молюсь Богу, чтобы вы пришли за мной, благо, теперь я могу надеяться, что все самое страшное уже позади.

Тон ее был намеренно веселым, но губы предательски дрожали. И, к своему удивлению, комендант Тауэра услышал собственный голос таким, каким он мало с кем разговаривал:

— Вашему величеству не следует бояться боли. Он так искусен в своем ремесле… Вы ничего даже не почувствуете.

— А моя шея так тонка. — Она рассмеялась при звуке усилившихся рыданий Маргарет Ли, но смогла справиться со своей истерикой. Все лицемерие осталось в прошедших девятнадцати днях. К смерти королевы они уже непричастны. «А коли так, то я буду спокойна», — твердо сказала она себе и величаво повернулась к сэру Уильяму:

— Прежде чем мы пойдем, сэр, я хочу передать вам послание для его величества. Похвалите меня перед ним и скажите ему, что он всегда был постоянен в продвижении меня наверх. Из обычной аристократки он сделал меня маркизой, а потом и королевой. А теперь он не может оказать мне еще более высокой чести, ибо уже увенчал мою невиновность короной мученичества.

Вся ее затаенная боль, чувство острой несправедливости выразились в этом последнем колком замечании, и комендант склонил голову, надеясь, что она примет это за знак согласия. Он покрылся холодным потом при одной мысли о том, чтобы повторить такие слова перед королем.

Печальная процессия прошла под аркой ворот, и после полумрака своей камеры Анне пришлось прищурить ослепленные солнцем глаза. Стоял прекрасный день, как будто бы природа решила напоследок напомнить ей, сколь прекрасна жизнь на земле, которую ее принуждали покинуть. С невыразимой грациозностью она поднялась на эшафот, повернувшись к небольшой, тщательно подобранной группе зрителей. Некоторым из них уже довелось следить за ее медленным, но крутым восхождением к блестящим вершинам славы; теперь они собрались здесь, чтобы присутствовать при ужасающе быстром падении и забвении. Анна начала различать лица через застилавшую ее глаза пелену. Здесь был внебрачный сын Генриха герцог Ричмондский, долговязый, неуклюжий молодой человек с чахоточным румянцем на щеках. Как самому младшему из пэров ему пришлось первому поднять на суде руку и объявить ее виновной. Сейчас он вжал голову в плечи, не решаясь встретиться с ней взглядом и чувствуя, как в его желудке поднимается тошнота.

Рядом с ним стоял Суффолк; его мясистое лицо от жары покрылось капельками пота… Рот у него приоткрылся в явном возбуждении. Следующим был смертельно бледный Норфолк, ее дядя, повинный в двойном убийстве, ибо именно он убил ее сына, прежде чем послушно выполнить приказ короля и помочь ему избавиться от нее. Он пытался смутить Анну пристальным взглядом, но она в свою очередь продолжала упорно смотреть на него, пока ему не пришлось опустить глаза, изучая какое-то несуществующее пятнышко на своем камзоле. Она высокомерно скользнула взглядом по фигуре Кромвеля, стоявшего ближе всех к эшафоту в ожидании того, когда же упадет занавес в последнем акте драмы, так умело срежиссированной и поставленной им, и ее глаза остановились на имперском после. Чапуиз был неутомим в достижении своей цели, и сейчас должен был настать его звездный час: приходил конец злейшему врагу его обожаемой Марии.