Вчера ранним утром при первых проблесках зари ее баркой отвезли в Ламберт-Палас в сопровождении леди Кингстон, жены коменданта Тауэра, Мэдж и Маргарет Ли. На одно сумасшедшее мгновение, вырвавшись из оков отчаяния, Анна подумала: неужели ее ждет Генрих, чтобы простить ее, а может быть, и готовый к примирению. Ее в одиночестве провели в подземную часовню, но человек, вышедший ей навстречу из тени, вовсе не был шесть футов росту. Это был худощавый мужчина в черном облачении священника, обратившийся к ней с заметной нервозностью:

— Миледи, хорошо, что вы прибыли в столь ранний час. — Как будто у нее был выбор! — Может быть, вы присядете…

Кранмер устроился напротив нее, с трудом подыскивая подходящие слова, и погруженность Анны в собственные несчастья и беды моментально уступила место острой неприязни. Бывший ничем не примечательный преподаватель в Кембридже был поднят из неизвестности именно ею. Семья Болейнов взяла его к себе капелланом в благодарность за ту помощь, которую он оказал им, когда король боролся за то, чтобы его брак с Екатериной был аннулирован. Позднее он был назначен архиепископом Кентерберийским с единственной целью расторгнуть этот первый брак и объявить действительным только второй брак Генриха. Но без поддержки Болейнов Кранмер так и оставался бы ничем, а просто бы затерялся среди пыльных томов, пока никем не замеченный не вышел бы в отставку.

Вместо этого он сейчас удобно устроился среди сильных мира сего, присев бочком на скамеечку для ног рядом с королем. И этот трус все время трясется от страха, как бы Генрих не вышиб из-под него эту скамеечку, если он вдруг откроет рот, чтобы пискнуть что-нибудь в мою защиту. Святая Богородица, если бы в мою защиту выступили Джон Фишер или Томас Абель, думала Анна. Далеко не в первый раз, начиная с первого мая, она чувствовала, что жестоко завидует Екатерине. Уж лучше бы был этот законченный негодяй Кромвель, чем это ничтожество! Государственный секретарь по крайней мере мошенничал в открытую, гордясь этим как своим отличительным признаком, и Анна могла понять и уважать его необузданную амбициозность, ибо сама обладала такой же.

Кранмер был достаточно сообразителен, чтобы уловить суть мыслей, пробежавших по ее выразительному лицу, и в бесполезном жесте симпатии вытянул вперед руку.

— Поверьте, я искренне вам сочувствую в вашем горе. Я умолял короля…

— Да неужели? Весьма храбро с вашей стороны, — Ее губы презрительно скривились, и она увидела, как он судорожно сглотнул.

Но Кранмер продолжал в том же мягком тоне:

— Я сказал его величеству, что ему следует помнить: он и сам грешен.

Анну опять затрясло в том неудержимом приступе хохота, которые периодически бывали у нее с момента ареста:

— Наконец-то, милорд, вы отважились говорить правду. Все мы грешники, но я заключаю из ваших слов, что вы считаете меня виновной в тех глупых преступлениях, обвинения в которых были сфабрикованы против меня?

— Двадцать шесть судей нашли вас таковой.

— Нашли меня, да. Это было им нетрудно, гораздо труднее было бы найти хоть один клочок истинного доказательства, на котором основывался бы их несправедливый приговор.

— Но было же признание… — Кранмеру было явно не по себе.

— Вытащенное из полусумасшедшего мальчика, доведенного до такого состояния болью и страхом. Милорд, стоит ли оно бумаги, на которой записано?

Он поморщился от нескрываемого презрения в ее голосе и, вытирая платком взмокший лоб, одновременно тайком разглядывал ее. Несмотря на горестные недели, проведенные Анной в Тауэре, ее очарование не померкло. Оно даже приобрело какое-то новое, дикое, страдальческое качество, которое к нему добавили выпавшие на ее долю страдания. Как он мог поверить, что она изменяла королю с четырьмя любовниками и предавалась еще более чудовищному греху со своим братом? А с другой стороны, как он мог не поверить? Ибо в противном случае это выставляло лицо, которому он служил, в очень уж неприглядном свете, а он должен был продолжать служить ему — или оказаться раздавленным.

Кранмер полностью отдавал себе отчет в том, что он вплотную подошел к самому краю того обрыва, с которого намеренно был столкнут Вулси. Падение Анны может означать восстановление связей с Римом, а если это случится, только король сможет защитить своего архиепископа от мести алчных папистов. Сейчас он на ощупь пробирался через миазмы страхов и неуверенности, столь часто посещавших его, что было естественным следствием грубого обращения в детстве. Надо как-то завершать эту невыносимую встречу, которую ему навязал Кромвель.

— Мадам, вас привезли сюда не для того, чтобы обсуждать горестные события последних недель, а чтобы обсудить деловое предложение. Его величество заинтересован в том, чтобы его брак с вами был признан недействительным. — Ну вот, наконец главное было сказано; ему сразу стало легче дышать, но тут он вздрогнул от леденящего душу хохота Анны, раздавшегося в маленькой часовне. — Вы слишком возбуждены. Я пошлю за вашими фрейлинами. Пожалуйста…

— Нет, нет… — Она потрясла головой и постепенно смогла справиться со своей истерикой, пока Кранмер суетился вокруг нее, суетливо размахивая руками, как пойманная бабочка крылышками. Наконец она выдавила из себя: — Простите, милорд, но я никогда не могла не рассмеяться в ответ на хорошую шутку. Все происходит точно так, как и девять лет назад. Право, это восхитительно смешно. Вы не находите?

Кранмер этого не находил. И в лучшие-то времена он не отличался особым чувством юмора, а уж сейчас-то ему и подавно было не до смеха.

Опять спокойная и величественная, Анна встала.

— Передайте его величеству, что он сделал для меня все, что смог, но даже он не может запретить мне умереть королевой.

— Но он может смягчить приговор. Поговаривают о костре. — Его адамово яблоко дернулось вверх-вниз. — Его величество мог бы вместо этого назначить… искусного фехтовальщика, скажем так. Вы не почувствуете никакой боли. — Его бессвязная речь оборвалась, и он как зачарованный не мог отвести взгляда от Анны. Эта прелестная шейка будет перерублена, а он болтает что-то о легкой смерти! У него засосало под ложечкой. Каждой клеточкой своего тела Кранмер дрожал при одной мысли о физической боли, когда думал о себе, и вдвойне, когда представлял страдания других. Он и муху-то не мог убить без угрызений совести.

Анна медленно села. На суде упоминалось о сожжении на костре, но она никогда не принимала всерьез возможность того, что Генрих предаст огню тело, которое его когда-то так восхищало и возбуждало. Она приготовилась умереть как можно достойнее, но как сохранить самообладание, когда обжигающее пламя начнет лизать ее тело? Вдруг у нее в голове сверкнула новая мысль.

— Если существует предположение, что я никогда не была его женой, то как он может наказать Анну Болейн за супружескую неверность?

— Это уже дальнейшие соображения. — Кранмер тщательно подбирал слова, памятуя о том едва заметном намеке, который обронил Кромвель, инструктируя его перед этой встречей. Он молился Богу, чтобы хоть на этот раз оказалось, что Кромвель говорил правду. — Э… его величество может проявить еще большее милосердие, если вы пойдете ему навстречу в вопросе о вашем замужестве. Например, за границей существуют монастыри, в котором женщина вашего положения может жить в приятном уединении…

— А мой брат, мои друзья? В этом случае они не более виновны, чем я.

— Я предполагаю, что подобное милосердие будет оказано и им. — Архиепископ склонил голову, более несчастный, чем когда-либо в жизни, интуитивно понимая всю двуличность этого подлого предложения.

Анна глубоко вздохнула. В январе она считала, что заключение в монастырь — это худшее, что может выпасть на ее долю. Сейчас же, когда жить ей оставалось считанные часы, она и помыслить не могла о лучшей судьбе.

— Кажется, у меня нет выбора. Но что будет с Елизаветой, вашей крестницей? — Она подчеркнула последние слова. — Это сразу переводит ее в разряд незаконнорожденных. — По неловкому молчанию Кранмера она поняла, что у того нет ответа на этот вопрос. — А на каком же основании наш брак может быть признан недействительным?