Чичиков не стал долго останавливаться на людской и проследовал далее. А далее направо и налево по коридору пошли комнаты — которыя из них были замкнуты, которыя – отворены. В них то и заглядывал пытливый наш путешественник. И виденное, надо думать, потрафляло изысканному его вкусу, потому, как в лице его сохранялось выражение спокойного довольства. Наведался он и в кладовые, сделавши ревизию припасам, где ровные ряды колбас и ветчин под потолком да полки заставленныя соленьями да вареньями порадовали его своею обильностью. Кухня встретила его жарким отсветом плиты, шкворчанием и бульканьем уж готовящихся к обеду блюд, заманчивыми запахами да звоном кастрюль и сковородок, что тоже пришлось ему по душе. Покончивши с осмотром хозяйственной части дома, Чичиков проследовал туда, где по его расчетам должен был располагаться кабинет усопшего Кусочкина. И надо отметить — расчёт его оказался верным. Он безо всякого труда отыскал нужную ему дверь.
Комната, служившая некогда кабинетом, разительно отличалась ото всего остального дома. Взглянувши на неё, легко было поверить в то, что у почившего хозяина сил, по словам его супруги, только и доставало, что на сон и охоту. Третьим же из основных занятий господина Кусочкина, помимо уж сказанных нами, было, по всей видимости — чтение «Русскаго Инвалида», чьи отдельные номера и подшивки попадались на глаза повсюду. Прочая же обстановка комнаты словно бы мешалась в какую—то кашу – всё в ней было как—то неопределённо, тускло, неумно и даже двое ружей, накрест висевшие на стене, показались Чичикову глупою, ненужною деталью. Одним словом комната сия произвела не всегда опрятного нашего героя, ценившего порядок, чистоту и никогда не забывавшего и о личной гигиене, настолько неприятное впечатление, что он, не переступая порога, лишь заглянул в неё и, поморщивши нос, хлопнул дверью, отправившись восвояси.
Об двенадцатом часе, как оно и было уговорено – сошлись Чичиков с Надеждою Павловной в гостиной, с тем, чтобы отправляться на прогулку по имению. Сани давно уж были заложены, и герои наши, приодевшись потеплее, по причине изрядного морозцу, прошли на крыльцо. Чичикова во первую голову конечно же влекли к себе меленка с винокурнею, как хозяйственныя заведения могущия давать ровный и постоянный доход, однако он побоялся выказывать свой излишне рьяный до них интерес, решивши, что хозяйке самой виднее с какой стороны позаманчивее показать принадлежавшее ей имение.
Усевшись в санки, Павел Иванович сразу же отметил и ладную добротность сего небольшого экипажа, и крепких, уж обросших кудлатою, зимнею шерстью коней погоняемых стареньким, кутающимся в видавший виды кожушок, возницею. Удовольствие же для него, от поездки в этом экипаже, как сие стало ясным с самого начала, состояло не из одного только любования окрестными видами, но проистекало ещё и из некоторой тесноты самих санок. Отчего Чичиков оказался настолько притиснутым к корпусу Надежды Павловны, что признаться тут же позабыл и о прогулке, и об имении, и с сожалением, время от времени, «выковыривал» своё тело из—под меховой, защищавшей их от мороза полости саней, лишь, для того чтобы осмотреть какой—либо из предметов служивших достопримечательностью сего имения: как то пруд, что и вправду был хорош даже и нынче зимою, либо гумно, засыпанное играющим в лучах солнца снегом, либо работный двор, где всё было выстроено просто и разумно. И меленка, и винокурня тоже произвели на Павла Ивановича должное впечатление. Потому, как меленка была вовсе и не меленка, а даже мельница, и не мудрено, что на ней мололи муку не только свои, но съезжались ещё и с окрест мужики. На винокурне же только что закончили менять старый деревянный куб, на новый – медный сиявший своими красными боками и трубками.
— Вот, удалось купить по случаю. Очень дешёво, — сказала Надежда Павловна, сияя от радости не меньше своего купленного по случаю куба.
Нынче, глядя на неё, невозможно было и признать в ней ту давешнюю, сотрясаемую рыданиями вдову, которую Чичикову пришлось отпаивать водою. Напротив, пред глазами Павла Ивановича была молодая, красивая женщина. У которой в жизни коли и есть заботы, то одни лишь приятные, и которая вполне счастлива этими заботами. Мало помалу, но в душе Чичикова принялся строиться некий покой, как строится он, должно быть у потерпевшего кораблекрушение мореплавателя, ещё минуту назад беспомощно махавшего и бьющего руками по воде, и вдруг почуявшего землю под ногами.
Когда с показом имения было покончено, Надежда Павловна предложила кататься, на что Чичиков с радостью согласился, и санки влекомыя добрыми конями понеслись по белой наезженной дороге, искрящей им в глаза сияющею, серебряною пылью, что словно бы покрывала блещущие под солнцем снега.
Отчего так мил сердцу каждого из нас сей стремительный бег несущихся над дорогою коней, легкое скольжение едва касающегося земли экипажа, ветер, свищущий в ушах, и высекающий слезу из глаз? Может быть и оттого, что лишь один он в целом свете похож на тот свободный и беспредельный полёт о котором не успела ещё позабыть уставшая от превратностей земной жизни душа. Полёт, который и есть начало и конец божественной ея природы, сродственной полёту ангела в небе.
Конечно же, и Надежда Павловна и Павел Иванович тоже ощущали нечто подобное, необыкновенно прекрасное, что словно бы летело вместе с ними над дорогою, над сияющими на солнце заснеженными полями, что точно бы пело им песню, слагающуюся из стука копыт бегущей тройки, скрыпов ладного экипажа, треньканья бубенчиков под дугою. И будучи ещё не в силах выразить охватившее их чувство словами, оба они уже понимали, что случилось с ними что—то нежданное, проникнувшее в обое жаждущие и уставшие от одиночества сердца их.
В усадьбу воротились они о четвёртом часе, когда ранние зимние сумерки распластали свои тени, чуть ли не в половину неба, оставляя до поры другую половину небеснаго свода багряному, спешащему на покой солнцу, чей огненный отсвет лежал на синеющих ввечеру снегах, на бронзовых стволах сосен в господском парке, полыхая пламенными узорами в морозных окошках усадьбы. Белый дым над заснеженною крышею дома, что поднимался в вышину тонкою струей, говорил о жарко натопленных печках и тёплых комнатах, ждущих наших путников впереди, где смогут они, сбросивши с себя задубевшие на морозе рукавицы да шубы, и скинувши с озябших ног меховые сапожки, отогреться у заставленного яствами стола, за добрым и обильным обедом, слушая, как тикают часы в углу, щёлкают поленья в печи да потрескивают быстрым, шипящим шепоточком свечи в подсвечниках.
В дверях встречали их всё та же верная Дуняша, тут же принявшаяся хлопотать о своей барыне, да Петрушка с озабоченным выражением на лице, приступивший ко сдиранию шубы с продрогнувшего Павла Ивановича. Тут же была подана Чичикову, припасённая Дуняшею рюмка водки, и он, не мешкая, опрокинул её в горло с проворностью, коей мог бы позавидовать и иной заправский пьяница, и в который раз с одобрением подумал, что обычай сей, замечателен и лучшего средства опосля морозу и пожелать нельзя, потому, как водка тут же согрела ему желудок, и словно бы тонкими огонечками побежала по всем его жилам, пробуждая в нём аппетит отчаянный – и было с чего, ведь с десятого утреннего часу не держал он во рту и маковой росинки.
— Обедать, обедать, обедать, — хлопая в ладоши, провозгласила Надежда Павловна, в точности угадывая настроение своего гостя, — а то сил более нету терпеть!
На что Дуняша отвечала, что стол накрыт уж давно; и только что и ожидали, как их возвращения. Посему наши герои не заставили себя упрашивать, и в какие то минуты, прибравшись и переодевшись к обеду, сидели уж за столом.
Однако я вновь нахожусь в некотором замешательстве; вновь овладевают мною некия сомнения пускай и прозаическаго, в прямом смысле этого слова — ремесленного толку. Уж страсть, как хочется приняться мне за описание обеда, коим готовятся угощать себя наши герои. Только вот дело всё в том, что несколькими страницами ранее, я довольно подробно рассказывал о весьма обильном завтраке, которому отдали должное Чичиков с Надеждою Павловною, вот почему и маюсь теперь, боясь пойти, с одной стороны, супротив законов построения литературных произведений, а именно – избегать слишком частого повторения сцен, в чём либо схожих меж собою. С другой же стороны отлично понимая, что даже если махнуть рукою на неписанные сия законы, то поэма моя, весьма и весьма может сделаться схожею с поваренною книгою, за что многие и всеми уважаемые литературные критики, тут же наведут на меня справедливые критики. И всё же, в оправдание своё, должен я заметить, что сцена сия чрезвычайно важна для всего последующего нашего повествования, что же до схожести ея с предыдущею, то могу лишь сказать, что схожего во всех подобных сценах крайне мало – разве что одно лишь жевание, которое, кстати, и описывать то неприлично, и о котором я совершенно не собираюсь упоминать. Так что, махнувши на все высказанные мною опасения рукою – отправляемся дальше.
