Когда ещё только начала разворачиваться сия поэма, забравшая многия и многия годы жизни моей, при самом её истоке, в те часы, мгновения, или же дни, когда Провидение лишь избирало меня водителем неспокойной судьбы моего героя, покуда не были исписаны мною горы бумаги, а рои букв всего лишь собирались, промелькнувши пред моим взором, сложиться в вёрсты и вёрсты написанных мною строчек, оборотившись повестью о потерянном, несчастном человеке, я и представить тогда не мог, во что обратиться сей характер, каковою неприкаянной сделается душа его, вызванная мною из небытия волшебным гумором чернил, в которые обмакиваю я своё перо. Каковая изувеченная, выморочная жизнь пройдёт по этим страницам, сплетаясь воедино с моей жизнью и судьбой, так и не давши ответа мне на вопрос: чем же является сей столь усердно исполняемый мною урок – Божьим ли даром, либо же наваждением тёмных сил, рвущихся в мой мир сквозь ненадёжную преграду бумажного листа.

Но всё же, всё же, всё же, несмотря на те боли, преграды и потери, коими уснащён был мой путь в сей юдоли земной, несмотря на то, что может статься ждёт меня впереди расплата за то, что выпущен был мною в сей мир заблудший, мятущийся дух, одушевлённый лишь волей моею, я надеюсь, что посмею по соизволению Божью воскликнуть в конце—концов: «Что мне слава земных королей и все сокровища мира, ежели наконец—то сумел я закончить поэму свою!».

Однако же умеривши восторги, вернёмся к самому предмету поэмы, оборотивши внимание своё на те довольно ещё обширные события, что развернутся в её, пускай уже и сократившихся пределах. Потому как Павел Иванович должен будет успеть, воротившись из Собольской губернии, наведаться ещё и в Петербург, уповая на верную помощь, обещанную ему толи Коловратским, толи Аяякиным — не упомню уж кем. Что, впрочем, и не особенно важно, потому как и тот и другой секретари, и тот и другой чиновники, а стало быть мало что может измениться от подобной перемены. Ведь оно, ровно, что в арифметике – меняй, как тебе вздумается слагаемые, а сумма всё одно не меняется. Да я думаю, дорогие мои читатели, что вам сие ведомо и без моего напоминания.

Но как бы то ни было, а усердные путешественники наши отмахали к этому времени немалый уж путь, так что даже и Сызрань вся пропахшая из—за многочисленных своих промыслов салом, кожею да мылом оставлена была ими позади, когда приключилась с ними принеприятнейшая заминка, из тех, что порою случаются с путешествующими по незнакомым и не езженным ими доселе дорогам. Наместо того, чтобы ехать прямиком через Уральск до Кургана, поворотили они на Самару, может быть и оттого, что случилась как на беду ночь тёмная и глухая, каковыми часто бывают ночи на исходе лета. Когда же, наконец, поняли они свою ошибку, было уж поздно сетовать, и сколько не ругал Чичиков нерадивого своего возницу, одаривая того всяческими обидными прозвищами и тумаками, поправить дело не было уж никакой возможности. Потому как уж и Волга с пристанями, да хлебными баржами снова возникнула пред ними, и надобен был изрядный крюк для того чтобы выправить пути своя ко ждущему их впереди Уральскому хребту.

— Понимаешь ли ты, ворона, что по твоей милости потратим мы неделю лишку?! — горячился Павел Иванович. – Казалось бы, такая малость – управиться с экипажем, так нет же, и на сие пустяшное дело неспособен! — не уставал выговаривать он Селифану.

На что тот по обыкновению своему валил всё на Чубарого, дескать, жульничает конь, не везёт коляску как надо, вот оттого—то и происходит её несколько боковой ход. А потому как жульничество сего бессовестного коня имеет место длительное время, то коляска, понятное дело, может сама собою, проехавши по дуге, поворотить в совершенно иную, нежели потребно седокам, сторону.

— Продать бы его, барин! Ведь от него только искушение одно, а пользы никакой нету! — заключил Селифан свою речь обычною в таковых случаях просьбою.

— Это от тебя, братец, никакой пользы нету, и я ещё наперед крепко подумаю, кого мне из вас продать сподручнее! — сказал Чичиков, которого мало могли впечатлить рассуждения возницы, на что Селифан засопел обиженно и вытянул Чубарого кнутом вдоль спины.

Глянувши на распаренную, недовольную его физиогномию, Петрушка захрюкал в притиснутый ко рту кулак, принявшись давиться от смеха.

Однако крюк и вправду вышел преизрядный, потому как пришлось заворотить аж в самою Оренбургскую губернию. Чуть ли не до самых киргизских степей и соляных копий Илецкой Защиты увёз Павла Ивановича нерасторопный его возница. Уж и сам Оренбург показался пред ними, уж и чудные горные хребты, в которых скалистыя, вознесенныя к небу кручи мешались с поросшими лесом крутыми склонами, окружили наших путешественников, а им всё так и не удавалось выровнять свой путь, потому как всюду потребны были объезды и запросто можно было, заплутавши, сгинуть в незнакомых этих местах, поворотивши в самую что ни на есть отчаянную глушь.

Оренбург, в котором Чичиков решил сделать остановку, произвёл на него весьма благоприятное впечатление, и в первую очередь своею непохожестью на большинство тех поселений, что во множестве повидал Павел Иванович, колеся по России—матушке. Тут словно бы из—за каждого угла, из каждой подворотни, лезла особая азиатская закваска, бывшая Чичикову в диковинку. Она была и в замечательном обилии самих иноверцев, бродивших по улицам в пёстрых своих халатах, перепоясанных цветными же кушаками, в гортанном и непонятном их говоре, звучавшем повсюду, а главное в торговых караванах, влекомых надменно глядевшими по сторонам верблюдами, что приходили сюда из самой Хивы, Бухары и Ташкента, дабы выменять соль, юфть и чугун на всяческия дорогие и полезные российскому обывателю диковинки, как то – ковры, шелка да пряности, текущие сюда с самого Востока.

Надобно сказать, что караваны да верблюды произвели впечатление не на одного лишь нашего героя. Селифан, увидевший их впервые, был приведён в немалое возбуждение и восторг видом сих «басурманских коней», не отходя от них ни на шаг на том постоялом дворе, где остановились они на постой. Однако чувства его остались без взаимности, потому как очень скоро предстал он пред глаза барина своего, весь облепленный зелёною верблюжьею слюною, держа в руках свой изжёванный, со следами верблюжьих же зубов картуз, за что и был снова обруган Чичиковым немилосердно.

К счастью, на этом все их злоключения закончились и они продолжили своё путешествие, протекавшее посреди терявшихся в голубой дали степей, где по временам угадывалась едва видная юрта киргиза, подле которой ползали, глядящие букашками, один либо два барана. Но скоро степи оставлены были ими позади, пред ними вновь возникнули горныя склоны, поросшие густыми лесами и непроходимым кустарником. Взбираясь на них они любовались разворачивающимися видами зелёных долин и глубоких ущелий, по дну которых журча бежали многочисленные ручьи и речушки, стремившие воды свои в полноводный Яик – широкий и изобилующий рыбою, что добывали живущие по берегам станицами Яицкия казаки. Были они, по преимуществу, раскольники да староверы, однако же, из них чуть не в половину состояло всё Уральское войско.

Помимо казачьих станиц встречались им на пути крохотныя городишки об одной либо двух церквах, более походившие на зажиточные Российские сёла, с числом жителей едва переваливающих за тысячу, хорошо – за две. Глядя на сии селения Павел Иванович с улыбкою думал о том, что ему вполне бы достало его «мёртвых душ» к тому, чтобы заселить подобный же городишко, а так выходило, что, почитай, целый город помещался на дне его шкатулки хоронящейся в ящике под кожаным сидением коляски.

От подобных игривых мыслей в нём словно бы прибывало силы и бодрости духа. С лёгким сердцем глядел он нынче на все те преграды, что казались ему прежде неразрешимыми видя в них сейчас лишь совершеннейшую, не стоящую забот чепуху. Он словно бы чувствовал уж в себе иного Чичикова, того, что совсем скоро станет вызывать в окружающих лишь восхищение, трепет, зависть и страх; могущественного, мудрого и великого Павла Ивановича! Хотя, по совести сказать, ему по сию пору не вполне верилось в то, что вот и осуществилось наизаветнейшее из его желаний и заделался он без пяти минут миллионщиком, как чаял того и жаждал, почитай всю прежнюю свою жизнь. И всё же в нём день ото дня крепло покойное и радостное чувство, говорящее Чичикову о том, что вот отныне уж он «на равной ноге» со многими «сильными мира сего», а прежние его знакомцы, за которыми стояло, как казалось ему, приличное состояние, и на кого глядел он с потаенною завистью, нынче уж и не ровня ему более, потому что он уж сам есть ни что иное, как миллион.