— Модест Николаевич, надеюсь, вы извините меня, если я оставлю вас на короткое время, дабы ознакомиться с сиим посланием? Потому что не буду скрывать от вас, для меня оно долгожданно и бесценно.
— Что вы, друг мой, оставьте эти церемонии и поступайте так, как вам потребно. Неужто я не понимаю! — отвечал Самосвистов.
Воротясь в свою комнату Чичиков не мешкая запалил свечу и поспешно хрустнувши сургучной печатью, вскрыл конверт. Буквы округлые и ровные, точно нанизанные на строчки бусинки встали пред его глазами, слагаясь в слова и фразы, полные нежных и искренних чувств к нашему герою. Глаза у Чичикова вдруг заслезились, в носу защекотало, а под сердцем заломило тёплою ломотою так, что ему сей же час захотелось очутиться подле Надежды Павловны с тем, чтобы не покидать её более уж никогда. Он со злою досадою подумал о том, что не случись всей этой истории связанной с Вишнепокромовым, да с учинённым по связанному с ним делу следствием, он, конечно же, сумел бы наведаться в заветное Кусочкино, погостить там денек, другой перед дальнею ждущею его дорогою. Но нынче времени у него и вправду оставалось в обрез, и он вполне мог не успеть завершить все свои дела по закладам до новой переписи.
«Вот тогда—то и впрямь буду хорош!..», — подумал он и помянувши в сердцах ненавистного Вишнепокромова вновь оборотился к письму.
Однако надобно сказать, что послание сие вызвавшее в Павле Ивановиче столь глубокие чувства, в каком—то смысле было весьма обыденным, и содержание его во многом походило на содержание множества подобных же посланий, что кочуют заботами нашего почтового ведомства по всей России, от одной станции к другой, до тех пор покуда не достигнут своего адресата. В нём говорилось о тоске и одиночестве, о томящем душу ожидании, о молитвах бессонными ночами, и о надежде на скорую встречу, которая одна лишь была подпорою в существовании Надежды Павловны. Но в то же время в письме этом, написанном женскою рукою, присутствовало и многое из того, что редко можно встретить на страницах подобного рода посланий, а именно – правильные и точные суждения о ведении хозяйства, которые были Чичикову не менее интересны и дороги, нежели иные, полные нежного чувства страницы.
Надежда Павловна писала о покосах, об обильно взошедших хлебах, о предстоящих видах на урожай и о том, что делается ею для упрочения имения, а также просила у Павла Ивановича совета в отношении новых своих начинаний и планов. Потому как хотела поставить на реке лесопильню с тем, чтобы продавать уже не простой лес, а доски и прочие деревянные продукты. Для сего необходима была новая запруда, так как прежнего колеса хватало разве что на мельницу. С этой целью уж был снаряжён ею обоз за камнем для новой плотины.
От этих известий на Чичикова словно бы пахнуло запахом свежих, разогревшихся на солнце досок, бегущей по желобу студёною водою, тиною, убирающей лопасти скрипучего колеса, ветром, летающим над цветущим, спускающимся к реке лугом. Он точно бы увидел ласточек, носящихся в небе над этою непостроенною ещё запрудою, и ему снова, до боли, захотелось очутиться там. Участвовать в строительстве плотины, налаживании лесопильни, так будто сие и было единственное его и истинное призвание в жизни.
Умственная машинка Павла Ивановича всегда гораздая до всяческих прожектов и подсчётов, уже включилась в работу. В голове его запрыгали, заскакали цены на лес, на доску, на горбыль.
«А ведь опилки, опилки тоже очень даже возможно продавать! И ведь немало сыщется охотников. Да и самим можно будет деревянное масло гнать. Вот тебе ещё доход и немалый!», — подумал он, и сердце его словно бы запело от счастья, а ежели имелись бы у сердца некия маленькия ножки, то оно точно бы пустилось бы в пляс.
«Господи, а может быть и вправду побросать все эти затхлыя бумажки, да покончивши с вознею вокруг опостылевших мертвецов, не мешкая отправляться в Кусочкино? Благо тут от силы двое суток пути, — подумал Чичиков, — к тому же ворочусь пускай и не с миллионом, но тоже не с пустыми руками. Хотя и не в деньгах дело. Меня там примут, каким бы я ни был, даже будь я голытьба перекатная».
«А ты и есть голытьба перекатная. Ведь ничего—то у тебя на самом деле нет. Так только, коляска, чемодан, да пара узлов. Вот ты и весь с потрохами!», — снова словно бы возникнул в голове у него незнакомый голос со звучащею в нём злою насмешкою.
И тут Павел Иванович, отложивши письмо, затосковал, в груди его, в который уж раз заплескалось смутное беспокойство, из которого точно чертополох принялись расти, тянуться чёрные, полные обиды мысли. И то светлое радостное желание, ещё мгновение назад бывшее в нём и звавшее его к чистоте, труду, любви и покою исчезнуло, как исчезает доброе семя так и не сумевшее взойти и заколоситься на заросшем сорняками поле. Он вновь принялся думать о том, что нынче ему уж никак невозможно оставлять своего дела, потому как жаль и времени и истраченных на него сил, да и невозможно было отмахнуться от мыслей о ждущем его впереди состоянии, сделавши вид, будто его и не было вовсе, будто не нависало оно надо всем нынешним его существованием, заслоняя от него все иные виды и пути, ведущие в будущее.
Следующим утром, на самой зорьке, простившись с Модестом Николаевичем и со всем его семейством, укатил наконец–таки герой наш из Тьфуславля, громыхнувши напоследок колёсами своей коляски по той самой, длиною в полверсты, булыжной мостовой, прогулявшись по которой в обе стороны всякий пешеход мог убедиться в том, что прошагал целую версту, как то и было указано в строительных ведомостях, и на этом, казалось бы, и закончились Тьфуславльские приключения Павла Ивановича. Но незаурядность натуры его была такова, что ещё долгия месяцы после посещения им Тьфуславля, точно мелкая зыбь от брошенного в тёмную стоячую воду камня, что кругами расходится по поверхности потревоженного водоёма, продолжали происходить в губернии некия, из ряду вон выходящие события. И события сии имели касательство, как до отдельных особ, так и до всей губернии.
К примеру, тот же Вишнепокромов, как надо думать, для поправки своего заложенного имения, отправился по соседним землям, торговать «мёртвых душ», но наторговал ли, нет, не скажем, а то, что вослед за ним и прочие помещики, да и просто городские обыватели тоже занялись сим «прибыльным», как им казалось промыслом – знаем, наверное. Так что совсем уж скоро шум и гам в губернии в отношении нового товару поднялся неимоверный. Уж цены на «мёртвые души» выросли, словно бы на живые, уж многие помещики кручинились оттого, что нет на их крестьян ни эпидемии, ни моровой язвы, потому как совсем не жаль сбыть «мёртвую душу», чем, к примеру, за те же деньги отдать живого, сподручного к любой работе мужика.
Уж иные «негоцианты» понахватали «мёртвых душ» сотнями и сверх всякой меры, да только выяснилось тут, что не берут их банки под залог. Что «мёртвая душа» она без нужных на то бумаг, и сама простая бумажка. Горе и уныние охватили тут «негоциантов», потому как суммы на сию блажь были ими трачены немалые. И последовала тут череда банкрутств. Только и слышно стало со всех сторон: «Иван Иванович разорился!», «Петр Петрович обанкрутился!», «Сидора Сидоровича вчера еле успели из петли вынуть!», и многое в таком же роде.
Однако же сие безумие, как это ни странно, имело и свою положительную сторону. В силу печальной участи многих из «негоциантов», цены на их имения сделались заметно ниже, нежели чем где—либо в иных губерниях Отечества нашего. Сии дешевые, продаваемые за долги имения, как надо судить, попали по преимуществу в хорошие руки, а именно не к «негоциантам», а тем, кто и взаправду желал заделаться помещиком. И это, видно хотя бы и из того, что хлеба в Тьфуславльской губернии всего лишь через два года после описанных событий, стали собирать в два раза же больше, нежели собирали когда—либо ранее. Что мы безо всякой тени сомнения и со спокойной совестью можем поставить в заслугу Павлу Ивановичу.
Но всё это совершенно не заботило нашего героя, мчавшегося нынче все дальше и дальше на восток, туда, где за Уральскими горами надеялся покончить с удивительным своим приключением, растянувшимся на целые три поэтических тома.
