Обед сей, начался с принесшего Павлу Ивановичу немалое удовольствие знака, а именно он сызнова усажен был заботливою хозяйкою во главу стола, на самое почётное место. Но на этот раз, принялся он было отказываться, говоря о том, что не пристало ему, дескать, злоупотреблять ея гостеприимством, что каждый сверчок должен знать свой шесток, и прочее в таком же роде, но Надежда Павловна не захотела сего и слушать, возразивши в том смысле, что ей легше судить об этом предмете, и что таковому достойному мужу, каковым является Павел Иванович, другого места не может быть, и предназначено, как только это. Сидеть же по разные концы стола не в её натуре, потому, как и поговорить толком не поговоришь, да и лица собеседника не разглядишь, сколько свечей не жги. С этими словами она вновь, как и утром расположилась по правую руку от Чичикова, а он полный радостных предчувствий, уселся на отведенное ему место.
Слуги принялись обносить их первым блюдом, коим оказался рассольник из копченого гуся. Жирный, наваристый и необыкновенно душистый. И Павел Иванович должен был признать, что давненько не отведывал такового рассольника, потому, что подобные блюда сподручнее приготовляются не в трактирах да харчевнях, а в чистом, опрятном дому, где имеется и умница хозяйка, и расторопныя слуги, и повар, не измученный потугою на всяческия заморския изыски, и посему не терзающий желудков своих едоков. К рассольнику, наместо хлеба подаваемы были пухлыя, покрытыя золотою корочкою мясные пышки, из тех, что обычно подаются к бульону, но и тут они пришлись как нельзя кстати. Надкусивши такую пышку, брызнувшую ему в рот маслом, топлёным жиром, и необыкновенно вкусным соком мясной припеки, да прихлебнувши рассольнику, Павел Иванович только и мог, что возвесть глаза к потолку и произнесть:
— Батюшки светы! Как же мне у вас, Надежда Павловна, хорошо! Как же хорошо!..
И сие, исторгнувшееся, словно из глубины сердца признание, конечно же, не могло оставить Надежду Павловну равнодушною. Вот почему она, несколько потупясь отвечала, что с появлением в имении Павла Ивановича, будто и для неё многое переменилось — и в доме, и в душе, и что такою покойною и умиротворённою она не чувствовала себя, почитай никогда в жизни.
И тут, пожалуй, что она вовсе и не кривила душою. Потому, как и сама фигура нашего героя, словно бы выходившая из общего, привычнаго ей ряду, казалась ей необыкновенною, да и та сказанная Чичиковым тысяча душ тоже играла здесь немалую роль. Так, как то была сила стоявшая за его спиною. Сила, что от многого могла бы оборонить, сила, которой она, прожившая чуть ли не всю молодость за «страстным охотником», могла бы наконец вверить свою судьбу, переставши быть помещицею управляющей собственным имением, а сделавшись просто женщиною – счастливою женщиною… Ну что же, скажите, в этом предосудительного, господа?
— У меня же, матушка вы моя, Надежда Павловна, таковое чувство, точно знаком я с вами не один только день, а будто бы всю мою жизнь. А ещё кажется мне, что словно бы вы мне родня, словно бы сестрица какая, али ещё кто…, — сказал Чичиков, не посмевший, однако же, продолжить далее перечисление родственниц женскаго роду, ибо выбор тут был не велик, и слово «жена» могло бы выскочить запросто и невзначай. Вот почему принялся он ещё усерднее прихлебывать рассольник, выуживая из него жирные куски копчёной гусятины, пропитавшейся запахом всяческих огородных пряностей и корешков, коими богато уснащён был суп и, предоставляя Надежде Павловне возможность самой пополнить, сей дамский список недостающими названиями. Что тою, вероятно и было проделано, потому, как у нея вдруг точно розами зардели щёки, засияли глаза, и она так же, примолкнувши ненадолго, сосредоточила всё внимание своё на стоявшем пред нею блюде.
В комнате установилась неловкая тишина, нарушаемая лишь редким позвякиванием посуды, лёгким потрескиванием огня во глубине голландки, шорохом одежд наших героев, да едва слышным шипением фитилей в висящей над столом лампе, проливающей вокруг тёплый свой свет, что придавая лицу Надежды Павловны ещё более мягкости и очарования, жёлтыми пятнами ложился на крахмальную, убиравшую стол скатерть, дрожа отсвечивал в стёклах лихих, висевших по стенам гравюр и плясал по блюдам, к описанию коих мы сейчас оборотимся, дабы предоставить Чичикову с Надеждою Павловною несколько перевесть дух, да ещё и для того, чтобы у читателей наших не сложилось бы превратного впечатления, будто на столе только и присутствовал не раз уж сказанный нами рассольник. Но нет, смею вас заверить, господа, что это вовсе не так. Потому, что по всему столу в изобилии располагались всяческия кушанья, среди которых глядел, словно бы усмехаясь всему остальному, запечённый поросёнок, обложенный, кроме обычной в таких случаях, гречневой каши ещё картофельными мишками, и солёными грибами, дожидаясь того часу, когда, наконец — то разделают его на порции. По обе стороны от поросенка находилось два блюда со студнем — одно со свиным, другое с говяжьим, к коим приставлены были плошки с розовым свекольным хреном и горчицею, такою острой, что Чичикову сидящему от неё несколько поодаль, казалось, что и до него достигает резкий ея дух. Жёлтою, маслянистою горою высился над столом горячий блинный пирог – каравай, заправленный рисом с изжаренными говяжьими мозгами и уложенными рядом с ним на блюде блинчатыми же пирожками с куриною и грибною припёками. Когда же подана была на второе ещё и разварная говядина с кислым брусничным соусом, в окружении крупно нарезанных и отваренных вместе с нею кореньев и прочих овощей, то тут уж сердце Павла Ивановича (не знаем почему и причём была тут разварная говядина) не выдержало и потребовало от него решительных и незамедлительных шагов в отношении Надежды Павловны. Так что он даже несколько оробел от охватившего его сердечного порыва, потому как прекрасно понимал, что, несмотря на все нетерпеливыя чувства, завладевшие его душою, у него, на самом деле, нет ни малейшего предлога для того, чтобы остаться в этом имении, пускай и не надолго, пускай и не на всю зиму. Те обстоятельства в коих пребывала нынче Надежда Павловна – ея траур, чёрное платье, портрет покойного мужа, печально глядевший со стены, не оставляли Чичикову никакой надежды на то, что чувства, так внезапно и полно овладевшие им, будут приняты прекрасною хозяйкою, да к тому же ещё и разделены. Ведь ночлег, коего вчера он просил, был ему дарован, и ночь, да и последовавший за нею день уж минули, и ничто не указывало на метель, либо буран, которые могли бы помочь отсрочить ему, свой отъезд, о котором думал он с искренною досадою. Видимо мысли эти настолько смутили Павла Ивановича, что сие не замедлило отразиться во чертах лица его – глаза у него сделались тусклые да невесёлые и он принялся, словно дурно воспитанный гимназист, катать по тарелке шарики из хлебного мякиша, чувствуя, как обречённо стучит сердце у него в груди.
От Надежды Павловны не ускользнули произошедшия с ним перемены и, глядя на его погрустневшие глаза, на испарину, внезапно выступившую на лбу, она с тревогою спросила:
— Павел Иванович, что с вами, уж не худо ли вам?
Тут у Чичикова мелькнула, было, счастливая мысль о том, что скажись он больным, и с отъездом тогда наверняка можно было бы повременить. Пред внутренним его взором чередою поплыли картинки, в которых замелькали и порошки и микстуры, и вызванный с нарочным сельский доктор. Он точно уж видел себя обложенного со всех сторон подушками и укрытого шалью где—нибудь в кресле, либо на софе в гостиной рядом с хозяйкою читающей ему какой—нибудь переводной роман, или вяжущей что—либо на спицах. Ему страсть, как захотелось, чтобы картинки сии были бы правдою, но они пронеслись мимо и погаснули, исчезнувши без следа.
— Что ж, матушка моя, Надежда Павловна, и впрямь худо мне – не в силах я вам солгать. Да только проистекает сие от мыслей моих безрадостных. От того, что завтра уж поутру отправлюсь я далее по нелёгким моим делам, и уж не свидимся мы с вами, голубушка, вовек. И, может быть сейчас я только и понял, насколько сие положение для меня непереносимо, потому, что ничего я нынче в целом свете так не жаждаю, как оставаться подле вас, сколько возможно дольше… Знаю, что оскорбительны вам слова сии, матушка, чьи помыслы все без остатка обращены на скорбь по безвременно усопшему супругу вашему, посему, воля ваша – казните меня неразумного!.. — мешаясь, глухим голосом проговорил Чичиков, и не в силах поднять глаза продолжал свои упражнения с хлебным мякишем.
