— Модест Николаевич, друг мой, помилуйте! Сие всё таковая дичь да безделица, что и не стоит сурьезного разговору! — потея, пролепетал Чичиков. — Нынче уж действительно припоминаю я те обстоятельства, при которых произошла моя встреча с сим достойнейшим господином, и я, вовсе не желая его обидеть, всё же соглашусь, что они были весьма комического свойства. Поверьте мне, друг мой, что злополучное сие «Третье отделение» словно бы само—собою соскочило тогда с моего языка, по той причине, что господин Петрушкин чересчур уж разошёлся в тот вечер, грозя мне всеми мыслимыми карами и я, желая его несколько припугнуть, просто ввернул сию выдумку, которая, надобно сказать, имела успех, потому как господин Петрушкин тут же оставил меня в покое. Вот и всё, что было, Модест Николаевич, прошу вас, поверьте мне, не более того!..
Но тут на сцену вновь выступил Петрушкин.
— Не надобно вовсе меня пугать, милостивый государь! — принялся выкликать он с таковым чувством, что в прорехи меж зубов его, полетела слюна. – Поступки мои не таковы, чтобы пугать меня, да ещё и охотиться вашему Третьему отделению. Вы лучше, милостивый государь ловили бы настоящих государственных преступников, коих достаеё и в этой губернии, — и он красноречиво обвёл взглядом пустые жмущиеся по стенам стулья, — а не таковых, как я и моя супруга, почтенных граждан!
— Однако же хороши эти ваши «дичь да безделица» ежели от них иные готовы разве что не на стенку лезть, — сказал Самосвистов кивнувши на Петрушкина всё ещё выкликавшего сквозь редкие свои зубы некие малопонятные и вылезавшие из него с шипением слова. – Да к тому же, признаться, друг мой, вы отнюдь не разрешили моих сомнений, и скажу вам прямо, я поостерегусь от каких бы там ни было дальнейших с вами дел…
— Ну посудите сами, Модест Николаевич, — повесивши голову, сказал Чичиков решивший во что бы то ни стало оправдаться в глазах Самосвистова, от которого нынче уж точно зависела вся его будущность: — Ведь имей я супротив вас некий замысел то неужто не сумел бы навредить вам ранее? Ведь лишь одна та купчая, что заключена была меж нами, давала мне таковые возможности, что пожелай лишь я чего дурного, так и вы сами и всё имение ваше давно уж попало бы в мои руки! Однако же я не сделал этого. Или, к примеру, тот же ваш князь… Служи я по Третьему отделению, посмел бы он в таковом случае, дотронуться до меня разве что пальцем, не говоря уж о том, чтобы упрятать в острог? Да к тому же я вовсе не имел никакого желания путать ни вас, ни Фёдора Фёдоровича в мои дела, и коли и приоткрыл вам свою подноготную, то лишь по той причине, что нынче без вашей, Модест Николаевич помощи мне никак уж не обойтись, вот и пришлось рискнуть. И ведь это вы сами, Модест Николаевич, ежели помните, ухватились за мою идею и предложили привлечь сюда и Фёдора Фёдоровича, дабы сподручнее было «смётывать миллионы в стоги». Хотя у меня и мыслей об этом не было. Так что, смею вас уверить, я никогда не имел никаких подлых побуждений в отношении вас ли, либо того же губернатора. А нынче, ставши без вины виноватым, уж вижу, что могу потерять всё, оставшись без гроша на руинах того дела, коему отданы были мною годы и годы, и всё только лишь по той причине, что мне вы доверяете менее, нежели всяческим, прямо скажем, странным субъектам, хотя вам и известны искренние мои до вас дружеские чувства, кои вы имели возможность проверить уж не раз. Посему я просил бы вас ни горячиться, а выслушавши меня до конца, дать мне возможность обсказать вам мою встречу с сиим господином, каковой она была на самом деле, и тогда, надеюсь, вы сумеете рассудить, стоит ли вам всерьёз относиться к тому о чём поведал вам глубокоуважаемый мною Александр Ермолаевич, или же нет, — сказал Чичиков, кивнувши в сторону всё ещё пускавшего пузыри Петрушкина, и приступая к описанию той, давно уж позабытой было им сцене, что вышла меж ним и Петрушкиным на одной из почтовых станций, где—то под Петербургом.
Чичиков постарался не упустить ничего из бывшего с ним в тот злосчастный и далекий уж вечер. И о жулике станционном смотрителе, и о супруге его, кормившей нашего героя простынувшею телятиною, и об ударившемся в амбиции Петрушкине, за что сей господин и был наказан двадцатью стаканами выпущенного Чичиковым в ведро чаю, рассказал Павел Иванович. Конечно же, не позабыты были им и покалеченный огромный самовар, вкруг которого, дуя на обожжённые ладони, с цокотанием скакал Петрушкин, и то ненароком слетевшее с уст Павла Ивановича словцо о Третьем отделении, что призвано было охладить пыл не в меру уж разошедшегося противника, и действительно враз усмирившее его.
— Вот собственно всё, что было и что из тог,о с позволения сказать, чаепития получилось нынче, — сказал Чичиков, — припадки с одной стороны и недоверие друзей с другой. Так что судите сами как пожелаете, Модест Николаевич, но иного объяснения я дать вам не в силах, потому как, видит Бог, рассказал всё как на духу, и как то было на самом деле.
В ответ на это, откинувшись на спинку стула и хлопая в ладоши, Самосвистов расхохотался так, что из глаз его даже брызнули слёзы и сказал:
— Помилуйте, Павел Иванович, скажите, сделайте милость, да как вас только на подобное хватает?! Откуда у вас только силы берутся на подобные проказы?! — со смехом продолжал он.
На что Чичиков криво усмехнувшись развёл руками, словно бы собираясь что—то ответить, но тут со стоявшего у двери стула раздался зловещий голос.
— Так стало быть, сударь, вы не служащий Третьего отделения? — проговорил он не сводя с Павла Ивановича взгляда. – Стало быть вы самовольно присвоили себе не свойственное вам, милостивый государь, звание, что по существующему положению является гражданским преступлением и более того, преступлением супротив власти и установленному законопорядку! — продолжал Петрушкин. – Ну так знайте: ежели вы полковник выдуманный, то я капитан—исправник сей губернии – настоящий! И посему данной мне свыше властью намерен наложить на вас арест и препроводить в острог для дальнейшего разбирательства, — торжествуя, проговорил Петрушкин.
С этими словами он поднялся со стула, сделавши по направлению к Павлу Ивановичу несколько шагов так, словно бы и вправду намеревался отправить его в острог, благо тот был недалече. Однако Чичиков и бровью не повёл на сие его красноречивое поползновение.
— Вы, любезнейший мой, Александр Ермолаевич, и вправду престранный субъект, — сказал он с некоторым даже презрением глянувши на Петрушкина. – Мало вам того, что вы по выражению Модеста Николаевича «лезете на стенку», так ещё берётесь рассуждать о предмете, в котором, как вижу, не смыслите ничего, что, к слову сказать, для капитана—исправника непростительно. Но сие, конечно же, относится к тем капитанам—исправникам, что получили должность свою благодаря заслугам, а не родству по женской линии. Да будет вам известно, милейший, что упомянутое вами с таковым апломбом положение имеет отношение лишь к «Табели о рангах», а не к исправляемой должности. Я же дослужившись до чина коллежского советника, имею полное право именовать себя «полковником», так как мой гражданский чин полностью соответствует сему воинскому званию. То же обстоятельство, что при встрече с вами назвался я служащим Третьего отделения, не является преступлением, а простою шуткою, что призвана была пресечь ваши бесчинства, о коих я думаю и по сию пору свидетельствуют бока несчастного самовара на той злополучной станции. Так что, давайте—ка, поостыньте милейший и приготовьтесь наконец—то выслушать то, зачем вас собственно и призвали, не забирая более времени у занятых людей различными сценами да припадками, до которых вы, как я погляжу, большой мастер.
— И вправду, Александр Ермолаевич, амбиции твои никому здесь не интересны и Павел Иванович прав, потому как пригласили тебя не для них, а для дела. Потому лучше слушай, что от тебя потребно и исполняй, как скажут, — вступил в разговор Самосвистов. – Павел Иванович, передай—ка ему записочку от губернатора, пускай прочтёт, — сказал он Чичикову, с чем тот и передал, захлопавшему глазами Петрушкину, губернаторское послание.
