Просела и рухнула стена в каких-нибудь десяти метрах от «лобного места»; оттуда просочилось лето и надменно взирал ясень. Чужая смерть безразлична дереву. Гигантский фрагмент стены погреб под собою большинство мертвецов, разбрызгав сочные мясные капли.

— Крик, кровь, тьма и боль. — Вербена крутилась на одном месте. Она будто разучивала новый танец, и даже теперь Рони отметил легкость и плавность движений — никакого страха, никакого отчаяния. Мелкая щебенка осыпала их всех, рассекла Вербене губу, но она рассмеялась.

— …Мы сегодня все умрём.

«Потому что останемся здесь», — понял Рони, и закрыл глаза. Он не мог бросить Целеста, но и спасти его тоже.

Цитадель проседала внутрь себя. Складывалась — камень за камнем, пролет за пролетом, кельи и потайные «пещеры», пыточные и библиотека. Все — игрушка, детский конструктор. Вербена щебетала свою считалку. Раз-два-три-четыре-пять, начинаем умирать.

«И я… я остаюсь».

Он «проснулся» от того, что грубо схватили за руку, добавил пинка под зад. Он вскинулся — кто еще? — и понял, что впихнули его внутрь сферы, а Целест рядом, на руках у…

— Декстра? То есть госпо…

— Декстра. Просто. — Плотная «сфера», похожая на мыльный пузырь с толстыми радужными стенами обволокла их: Главу воинов, Целеста на руках хмурой женщины — комичная картинка, Рони и…

— Аида!

По широкому лбу текла кровь, короткие волосы слиплись. Рваная рана мокла на бедре, едва прикрытом лохмотьями; но Аида была жива. И даже улыбалась.

«Хорошо», — Рони благодарно кивнул ей.

Декстра усилила сферу. Рони заметил, что незатухающий огонь, заменяющий ей волосы, погас, а лысый череп покрыт бороздами шрамов.

— Спасибо, — сказал Рони.

— Да-да, пупсик, я тоже скучала. А теперь пора убираться. — Аида подтолкнула «сферу».

За стенами «пузыря» танцевала Вербена. Рядом с ней разбивались в прах куски камня, древнего камня — грифельно-серого и черного; пыль — грозовая туча, и грохот, наверняка безумный грохот, — в пузыре не слышно. Вербена двигалась в одной ей слышимом ритме, как прежде завораживая, — она воплощенная, она яркая настолько, что обжигает сетчатку. Чуть напряженные мускулы и пустое, как выщербленное полнолуние, лицо; ее сила — длинные тени и чересчур реальная тьма.

— Раз-два-три-четыре-пять,

Начинаем умирать.

Тот, кто с нами не играет,

Пусть быстрее убегает.

Крик, кровь, тьма и боль,

Мы сегодня все умрём!

Рони встретился с ней взглядом. Луна и улыбка. Перемазанное сажей и копотью лицо и белые-белые зубы, и глаза тоже — почти белые. И заколка в волосах.

«Я позволила войти».

— До свидания, Рони. Я не прощаюсь. До свидания.

В его мире царила боль.

Это было в первую очередь, обидно — из-за боли он не мог дышать, говорить (и не только из-за нее, при каждой попытке открыть рот челюсть будто отваливалась и укатывалась куда-то), не мог есть, соображать, помнить свое и чужие имена; боль затопила его — до кончиков волос, до последней мысли, горячая терзающая боль, словно лицо грызла стая бешеных собак.

Грызла, грызла, разматывала на волокна, снова грызла…

Скорее бы догрызли, думал он.

Из-за боли он не различал — где находится, кто рядом; хотя кто-то был, менял повязки на лице, успокаивающе гладил по волосам и пытался смягчить боль, проникая в сознание. Он быстро выучился не противиться. Так надо.

Еще боль дразнила языками пламени, хрипло клацала ножом и твердила: сдайся. Ты ведь хочешь, чтобы я сгинула? Сдайся, уплыви — осенним листком по прохладному ручью, и все закончится, никаких бешеных псов вместо щеки и челюсти, никакой лихорадки, тошноты или риска захлебнуться собственной рвотой — потому что анестезия-вторжение исчерпаемо, и агония сжимает все мышцы, в том числе желудок.

Орать и плакать он не мог. Мечтал, чтобы кто-нибудь добрый и ласковый, с прохладными мягкими руками и тихим голосом, перерезал сонную артерию. Один раз. Ну пожалуйста.

Но потом он вспоминал свое имя.

«Целест».

И другие: «Вербена», «Рони», «Элоиза».

Снова: «Вербена», — безостановочно, как биение пульса в открытой ране.

Умирать нельзя. Оставалалось выкарабкиваться.

Боль не исчезала, но теперь к ней можно было притерпеться; научился заново видеть и различать предметы — полутемную каморку, жесткую постель, пропахшую потом и кислятиной от слюны. Постель меняли часто, но и слюна вытекала из дыры вместо рта — постоянно. Грубо сколоченную тумбочку у кровати и какие-то склянки на ней, от склянок тянуло травами, терпкий навязчивый аромат; боль прошита им, как багряная ткань — серебряными нитями. Мотки бинтов с желтовато-коричневыми следами крови и сукровицы. Тусклый свет и его источник — коптилка на сырой нефти, времен, быть может, первых лет после эпидемии.

Вскоре он стал понимать, что ухаживает за ним Рони и девушка-воин… Аида, да, ее зовут Аида. «Она последовала в изгнание?» — удивился Целест, но однажды лишенный века глаз засек поцелуй Рони и мужеподобной Аиды; и Целест улыбнулся бы, если бы мог.

«Хорошо», — думал он.

И Рони, и Аида промывали раны, меняли постель, кормили чем-то жидким и приторно-сладким или, наоборот, горько-соленым; Целест все хотел поблагодарить, но разговаривать не выходило, из изуродованного рта вырывалось лишь надсадное сиплое дыхание, и он сдавался.

А когда все же почуял крик — в альвеолах, на кончике языка, под зубами, — то выкрикнул имя: Вербена. Целест сам испугался своего вопля — неразборчивый, словно ему и язык вырвали вместе с кожей и плотью правой половины лица.

— Т-сс, — откуда-то вынырнул Рони. В светлых глазах мелькали тусклые блики. Рони промокнул пот на левой половине Целестова лба, и сукровицу — на правой. — Тебе рано… еще рано говорить.

— Вербена, — повторил он, выдавливая слова и мысленно перегрызая глотку боли. К чертям ее. — Вербена.

Он заметил, что Рони выглядит полупрозрачным, изможденным почти. Пухлый мистик превратился в тень самого себя. Но сейчас Целеста беспокоило не это.

— Вербена.

— Позже. Позже… все будет хорошо.

«Да». — Целест слышал эту фразу тысячи раз. Произнесенную, гребешком прямиком по извилинам — по-разному. Он проглотил пахнущий ромашкой отвар, и прежде чем заснуть, расслышал:

— Ему лучше. Намного. Скоро можно будет рассказать… все.

Он проснулся много свечных полнолуний спустя, в холодном поту: «Рассказать?»

Рассказать — что?

Где Вербена?

Соображалось теперь легче, и Целест, глядя на паука в углу — паук спускался по тонкой нити и подпрыгивал вновь, опасаясь то ли высоты, то ли покинуть насиженное место, — складывал неровные куски мозаики.

Вербены нет. Вербена его бросила? Отреклась, потому что он — отцеубийца, он — урод с Печатью на лице?

Целест застонал, но тут же приказал себе: прекрати, не смей даже думать о богине Виндикара — своей богине — в подобном роде. Дешифратор наврал насчет друзей, и Целест охотно бы плюнул в рожи Тао и Ависа, если бы вся влага не вытекала из прорехи вместо рта, но Вербена — другая… она не бросила бы его. Никогда.

— Никогда, — выговорил он, тщательно артикулируя левой половиной рта. — И затем: — Хватит.

Лежать и любоваться на паука, считать трещины на потолке — трещины складывались в какие-то письмена, в полузабытьи Целесту казалось — еще немного и расшифрует тайное послание, пялиться на свечу и гадать — когда вернется Рони со своей Аидой…

Довольно. Он отдохнул, он почти здоров. Новое лицо не вырастет, конечно, но от дыры в щеке не умирают, а в ободранный глаз Рони капает какой-то отвар, чтобы сетчатка не пересохла и не омертвела. Можно и так прожить, верно?

Целесту припомнились балаганные чудовища из Пестрого Квартала — сиамские близнецы, люди-собаки, поросшие шерстью — комья шерсти даже на языке, синюшном и зловонном; трехногих и двухголовых мутантов. Толпа потешалась над ними, забрасывала яблочными огрызками и шелухой от орехов и семечек, а они безучастно наблюдали за зеваками, скорее всего обколотые наркотой-одноразкой.