— Добро, Оглобелька. Куды бижим, друк? Ааа, гостинса Осман. Ходи-бегай — аллах помогай.

— И вам — бог помощь. Легкой дорожки.

— Лекко, лекко — пасибо, — обрадовался татарин и пыхнул самосадом.

Разъехались. Но не прошел Аркадий и сотни шагов, когда сквозь скрип саней услышал:

— Постой надо маленько.

От обоза к саням Аркадия бежал татарин с трубкой. На бегу заслюнявил свою ощипанную бороду и сообщил:

— Вовся зашибла, шурум-бурум башка, — татарин расхохотался и похлопал рукавицей по своей шапке. — Осман костя стречал. Костя, — как будет на твой — брат его апайка. Жена брат, как сказать будет?

— Шурин.

— Чурин, чурин, — повеселел татарин и опять ударил себя по голове: — Шурум-бурум, пустой башка. Чурин. Осман больна широка гуляй.

И побежал догонять свой обоз, радостно выкрикивая:

— Чурин. Шибка Осман гуляй.

К обеду Оглоблин поднялся на невысокий заросший березником берег и увидел татарскую деревню Юрту Гуляй. Вся она, дворов на сорок вытянулась вдоль реки, и в ней не было ни одной улицы, потому что обширные усадьбы, с загонами, длинными сараями, стогами сена и конюшнями, стояли в беспорядке, с большими прогонами, не имели ни заплотов, ни тесовых ворот. Дорога шла берегом реки, и на дороге, как сторожевая застава, сидела и лежала стая пестрых мохнатых собак. Впереди всех посредине колеи сидел с настороженными обкусанными ушами крупный грудастый кобель, весь черный, но в белых чулочках на передних высоких ногах. Головная лошадь уж совсем близко подошла, а он сидел и не шевелился, видимо, решил не пускать в деревню чужой обоз. Остальные собаки все, как одна, поднялись, взъерошили загривки и сошли в снег, обступили вожака, зарычали, вверен. Молодой кобелек — хвост кренделем — нетерпеливый и глупый, начал взлаивать и елозить на брюхе по снегу.

— Ну-ко, — крикнул из саней Аркадий и погрозил черному вожаку своей нагайкой — витой плетью с проволочной оплеткой на конце, на что вожак лишь злобно оскалил зубы, и лошадь остановилась. Собаки подвинулись навстречу, вероятно, ждали сигнала. Аркадий знал, что полудикие татарские собаки в пору весенних свадеб разрывают чужих собак, нападают на коней и даже рвут людей. Прежде всего надо осадить вожака, чтоб он не успел дать знака к всеобщему возбуждению и остервенению. Аркадий быстро, но без видимой суеты вылез из саней и, будто осматривая упряжь, боком, боком, не глядя на кобеля, стал приближаться к нему. «Вот бы где сгодился Яшкин-то наганчик, — подумал он как-то мимолетно: — Да ничего, ничего, мы тебя, стерва, угостим сейчас…»

— Песик, песик, — ласково позвал Аркадий, все еще не вглядываясь в кобеля и перебирая ловчее в своей руке плеть, спрятанную за спину. Кобель сидел: видимо, хорошо знал свои силы, только черный лохматый хвост его начал туда и сюда нервно мести дорогу.

— Песик, песик, — опять сказал Аркадий и, развернувшись с коротким, но сильным взмахом из-за спины рубанул песика по морде и через плеть почувствовал, как хрупнули тонкие собачьи кости. Кобель упал и с визгом завился на дороге, кровеня снег, а Аркадий подбежал к нему и стал сечь его своей тяжелой плетью, угадывая все по голове и по морде. Собаки, совсем было подступившие к саням, бросились наутек с трусливым лаем и рычанием. Вырвался наконец из-под ударов и вожак, тоже кинулся в снег, сгорбившись, поджав хвост и завывая. Аркадий еще раз опоясал его по задней связи и, собрав в одну руку плеть, захохотал:

— Здравствуй, Юрта Гуляй!

От громкого и победного голоса собаки рассыпались по дворам, только молодой кобелек доверчиво жался к дороге, готовый с гостеприимным лаем броситься в ноги человеку.

Изба Османа стояла с краю деревни. На высоких кольях разборных ворот висел конский череп, выветренный до снежной белизны, и конский хвост. К воротам прибежал мохнатый и короткомордый стригунок и через жердяную огорожу стал принюхиваться к передней Аркадиевой лошади. Аркадий вынул из кольев слеги и ввел на широкий заснеженный двор своих коней.

Маленькие низкие окошки избы Османа без наличников, залубенели от наледи и бельмасто, незряче лупились на въехавшие подводы, и хозяева не видели ни того, как гость разобрал и собрал ворота, ни того, как стригунок норовил сунуться под пах чужой кобылице, ни того, как Аркадий, боясь стороннего глаза, поторопился укрыть свои подводы под соломенным навесом, заплетенным с боков ивовым прутом, и стал распрягать лошадей. По своей нужде из избы вышел Осман, заметывая полу красного бешмета, сунулся в зауголок, но вдруг увидел Аркадия и смутился, и обрадовался, и, раскинув руки, пошел навстречу ему:

— Вай, вай, Оглобелка, гостям бижал, бельмес Осман Тыра видел нету. — Осман гологолов, лицо бабье, мягкое, потому что не дал аллах Осману бороды, зато глаза у него совсем не татарские, светло-синие, живые, хотя по-азиатски и загадочны своей укосной недосказанностью. Причмокивая и забыв разошедшиеся полы бешмета, он помогал Аркадию выпрягать лошадей, чистосердечно смеялся:

— Адын гостям — карашо, другой опять давай. Два гостя — хозяину вовся пыразник, пара бир.

— Мне ваши на дороге сказали: шурин к тебе приехал.

— Ай, Оглобелка, Кадыр — больной гостя. Дед Кадыра — Априль, отец — Хамит, сестра Камилка — мой баба. Высе. Понял, пара бир? Дед Априль, Оглобелка, на Вилюй-речка бигал. Отец Хамит на Вилюй — речкам бигал. Камилка девкам к Осман одияло бигал, — Осман захохотал и уронил на ноги хомут: — Шайтан мала-мала, пара бир. Бырат Камилка, слышь, — Кадыр тожа на Вилюй-речка бигал. Якуту друк был. Речка Вилюй едва тонул. Кадыр балшой голова. Коням ставим, наш избам ступай, Кадыр давай казать.

— Ты бы, Осман, шел, не ровен час — простынешь. Я и один управлюсь.

— Как так говорить можешь. Отчего простынет Осман? Пара бир.

При этих словах он зачерпнул в пригоршни снега и стал умываться. Жестким, льдистым снегом крепко драл свое пухлое лицо, шею и грудь, но кожа у него не разгоралась, а как была изжелта-бледной, такой и осталась. Потом он утерся полой бешмета и, запахнувшись, стал разглядывать Аркадиевых коней. Озаботился вдруг:

— Кобылка твой, Оглобелка, хошь не хошь — продавай Юртам. Осман хороший денга давай на. Осман друк. Осман кароший коняшку любит. Ай, ай. Пара бир.

— Будь моя, Осман Тыра, слова бы не сказал. У Кадушкина в извоз нанял.

— О, Кадушка — купеза широко ногам кодит. Кадушка сибе высе давай. Продавай нет.

— Этот не продаст. Ты слышал, Осман, по нашим деревням власти хлеб выгребают?

— Давай закотовка? Не хорошо — твое не твое.

— Я говорю, Осман, нельзя ли у тебя пока подержать хлебушко.

— Держи давай. Осман местам много. Завозня болшой. Меняй станем: мы соболька, нам твоя хлеб. Юртам, Оглобелка, высе бирем. Ступай, однако, Кадыр глядеть. Кадыр бузу пил, шибко многа плясал, песня всяка пел. Кадыр — бальшой башка. Брат Камилка. Пара бир.

Набухшую дверь в избу Осман открыл с третьего рывка — Аркадия так и обдало теплым паром и запахом недоваренного мяса, он не сразу огляделся, а Осман закричал, притворив дверь:

— Гостю аллах говорил: слово «приходи» есть, слова «уходи» ёк, нету. Пара бир.

От густого и жирного пара верхняя, простывшая за дорогу одежда Аркадия вмиг сделалась сырой и липкой. Пуговицы выскальзывали из окостеневших пальцев. Разделся кое-как и, оставшись в пиджачке, приятно почувствовал жилое тепло, по которому горько истосковались колени, а от них и все бока. Руки, вроде все время крепкие на морозе, вдруг зашлись от тепла — даже за сердце хватило. Глаза совсем заволокло слезой. А Осман что-то говорил семейным по-своему, потом усадил Аркадия за стол, накрытый чистой холстиной. В деревянных тарелках лежали лепешки и большие куски дымившегося мяса.

Изба понемногу освободилась от пару, и Аркадий разглядел Камилку, топившую русскую печь и ворочавшую на ухвате ведерные чугуны. Сама она невелика ростом, но с большими широко раздвинутыми грудями, ступает на пятку, носочки ног в стороны, и вся она, в цветастом без вытачек в талии платье, в новых поскрипывающих лаптях, вроде бы развернута в плечах и бедрах. Глаза у Камилки черные, покорно-усердные, глубоко знающие, что ей всегда надо быть ловкой, неутомимой и сильной, какой всю жизнь бывает маленькая, безустальная монгольская коняга.