Потом по вызову Думенного на трибуну поднимались представители округов, в первую очередь восточной и юго-восточной зоны, где были в основном сосредоточены посевы зерновых. Думенный все время держал свои руки на локтях перед собой, и если оратор увлекался рассказом о трудностях, он обрывал, хлопая в ладоши:

— Мы слышали, слышали о трудностях и нехватках. Да, слышали. Вы рассказывайте, как думаете выполнить и перевыполнить план до распутицы. Да, товаров для деревни мало, а хлеб нужен. Может, спрашиваю, мужик со своим родным государством поделится куском хлеба? А?

Своим порядком был приглашен и Ирбитский округ. Вытирая потную лысину, Семен Григорьевич пошел на сцену и, зная, что Думенный прервет его, не стал подниматься на трибуну, а обратился к залу прямо от рампы:

— План, с которым нас познакомила область, наш округ не поднимет. Конечно, если дать в деревню вдоволь гвоздей, мыла и ситцу, то мужик, может, и…

Думенный похлопал в ладоши:

— Вы, товарищ Оглоблин, скажите по существу вопроса. Скажите перед всеми, сколько берете сверх плана. А в вашем округе есть хлеб! Есть или нет?

— Спросить надо заготовителей, — ответил Оглоблин и стал спускаться со сцены, вытирая лысину и направляясь к месту.

— А от Ирбитского округа есть кто-нибудь из заготовителей? Есть еще кто-нибудь из Ирбитского округа?

— Есть, — выбрасывая руку и поднимаясь с места, выкрикнул Борис Юрьевич Мошкин.

— Давай на трибуну, товарищ… Фамилия?

Мошкин, сухой и поджарый, с ребяческим вихром сухих волос на макушке, заторопился по проходу. В коротком пиджачке, тесно обхватившем его плечи, лопатки и талию, Мошкина сзади можно было совсем принять за мальчишку, если бы не его дряблая шея. Взбежав на сцену, Мошкин вдруг поймал себя на суетливости, и когда встал на трибуне, то говорить начал не сразу, а сперва обдернул рукава пиджака, руки поставил на ребра трибуны, отчего плечи его поднялись.

— Мне посчастливилось участвовать в работе Омского совещания, где выступали товарищи и правильно говорили о хлебном балансе. С нами еще ездил в Омск устоинский председатель сельсовета товарищ Умнов. Этот товарищ взял в селе весь хлеб на карандаш. Мы последуем этому примеру и пройдем с выявкой хлеба по всем хозяйствам округа. Есть лишка — поделись. Сегодня ты — завтра тебе. И чтобы строго это! Теперь вопрос, почему мы плохо заготовляли хлеб? Из центра идут директивы, а кто на местах нацелил на хлеб? Нету таких. А мы давай да давай план по деньгам. Заготовляем что ни попадя: закупали пушнину, клюкву, мочало, кожи, мясо, тресту, даже орехи кедровые не отпихивали, а хлебушко, он, батюшко, как утаен у кулака, так и досе полеживает. Хлеб в нашем округе наличествует, товарищ Думенный, и мы перекроем спущенное задание. Всеми словами заявляю об таком деле как я ответственный заготовитель.

Закончив речь, Мошкин опнулся на трибуне, разогретыми глазами оглядел зал и, одернув рукава пиджака, спустился со сцены.

После окончания собрания Оглоблина нашел областной плановик и, вручая ему бумаги с планом хлебозаготовок, предупредил:

— Думенный просил в девять вечера зайти к нему. Нехорошо ты выступил, товарищ Оглоблин. Иначе бы как-то. А то и в самом деле бегство. Готовься, словом, шишек тебе наставят.

Стоял легкий морозец. Падал крупными хлопьями теплый снег. Пахло дровяным дымом, конским навозом и горелым керосином. Легкие санки пролетали по улице туда и сюда. Сытые кони, возбужденные шумом и движением, взметали на поворотах легкий снег, который искрился в свете уличных фонарей.

— Старанись! — выпевали лихачи, сидя как-то боком, задачливо, на передних скамеечках своих санок, держа вожжи в приподнятых руках.

— Ээй, бобровый, на Опалихи с ветерком! — крикнул усатый кучер в мохнатой шапке и толстой сборчатой шубе. Семен Григорьевич понял, что это его назвали бобровым по воротнику, и за несколько минут до этого не думавший никуда ехать, подошел к высоким санкам, с меховой полостью и суконной спинкой.

— До Опалих. Туда и обратно.

— Дорогонько станет, хороший, бобровый.

— Что так? — И Оглоблин сел в санки. — Авось не дороже денег.

— Этт так. Овсы подскочили — не подступишься прямотка. Лихо, лихо мне, — крикнул на рысака кучер и тряхнул вожжами.

От свежего воздуха, скорой езды и зычных кучерских окриков «не зевай» Семен Григорьевич приободрился и твердо решил к Думенному не ходить. «Нет, к этому делу я рук не приложу, — думал он. — Увольте, увольте. Я не это обещал своим землякам…»

Когда Оглоблин пришел в номер Дома крестьянина, Мошкин сидел за столом и пил бутылочное пиво с соленым горохом. Пил не жадно, с подсосом, крякая и облизываясь.

— На мой вкус, жидковатое, — кивнул он на свой стакан. — Может, отведаете? Да, от Думенного звонили. Были вы у него?

Семен Григорьевич не ответил. Сел к столу и стал смотреть бумаги, данные плановиком. Вдруг побледнел, руки у него затряслись. Лысина вмиг покрылась испариной. К сердцу подступила боль.

— Это непостижимо. Непостижимо же это!

Семен Григорьевич поглядел на ходики, бойко махавшие маятником на известковой стене, и стал быстро собираться.

С Думенным встретился в большом вестибюле обкома: тот уже собрался домой.

— Что же ты опаздываешь, а? Я ждать-пождать, нету Оглоблина.

Думенный вышел на улицу и увлек за собой Оглоблина. Они пошли по тротуару к плотине, а ждавшие санки Думенного тронулись чуть сзади.

— Со всей ответственностью говорю, товарищ Думенный, что цифра задания по хлебу для округа велика. И я об этом хотел вам особо сказать.

— Товарищ Оглоблин, вы были на Омском совещании, и к тому, что там слышали, я ничего не добавлю. То есть понимайте меня так: агитировать я вас не стану. Но скажу, а вы намотайте на ус: не выполним плана, ответим по всей строгости. Да и мы слово дали товарищу Сталину — помочь стране хлебом. Поучитесь у заготовителя Мошкина, как откликаться.

— Нет, товарищ Думенный, это для меня не пример. Наоборот даже, говорить с хлебным мужиком надо теперь не языком Мошкина. Мне с ним не по пути.

Семен Григорьевич повернулся и с явным видом жесткого страдания пошел обратно. Он сознавал себя в чем-то виноватым перед Думенным, понимал, что надо было найти слова для защиты своих взглядов, но предчувствие близкой слабости, которая, как правило, сопровождается болью в сердце, сделало мизерными и совсем ненужными и его мысли, и слова, и желания. Так он и ушел, не завершив своего разговора с Думенным. А Думенный угадал душу Оглоблина, хотел остановить его, добрым словом успокоить, но вместо этого сел в санки и жестко подумал: «Мягок ты, товарищ Оглоблин. Болеешь за деревню, а кто пожалеет рабочих и бойцов Красной Армии? Нет, нам без твердой линии нельзя. А Оглоблины, они не гнутся — чуть потверже — и сломались. А жаль. Жаль. Однако и Оглоблина надо пристегнуть к делу. Вишь, как легко отрешился: не по пути. Это легче всего».

Семен Григорьевич домой не заехал и толком не мог объяснить себе, почему поступил так.

Узкие с высокими прогоревшими потолками коридоры исполкома были пусты по раннему часу. За ночь в них натянуло запахом керосина от дежурных ламп. Где-то под лестницей сторожиха брякала помойным ведром. Дворник железной лопатой скоблил снег у задних дверей, натасканный с вечера истопником.

Оглоблин поднялся на второй этаж в свой кабинет и, не снимая шапки, сел на стул для посетителей, портфель поставил на колени, будто собрался кого-то ждать. У него было такое чувство, словно он достиг конечной точки в своей жизни и дальше ничего не проглядывалось. И домой он не заехал потому, что боялся показаться жене в таком подавленном состоянии.

Елизавета Карповна всегда суетно и многословно радуется возвращению мужа из командировки и с детским эгоизмом признает только свои переживания. На все, что случается с мужем в поездках, она машет рукой и считает достойным только ее шуток. Тем более что Сеня мучается нелепым, так называемым деревенским вопросом, хотя теперь каждому политкружковцу известно, что деревня должна кормить город — вот и весь сказ. «Играет роль мужицкого заступника, — с улыбкой думает Елизавета Карповна, глядя порой на озабоченное и уставшее лицо мужа. — Народник новых времен. А смешной-то…»