Вы, конечно, знаете, к чему может привести дефицит, если он не будет ликвидирован. Он приведет к тому, что наши города и промышленные центры, а также наша Красная Армия будут поставлены в тяжелое положение, они будут плохо снабжаться, им будет угрожать голод. Понятно, что мы не можем допустить этого.

Огромный зал чутко молчал, Сталин с возрастающей настойчивостью задавал вопросы один за другим, и в этой речевой форме заключалась большая сила его слов и неотразимый упрек.

— Вы говорите, что план хлебозаготовок напряженный, что он невыполним. Почему невыполним, откуда вы это взяли? Разве это не факт, что урожай у вас в этом году действительно небывалый? Разве это не факт, что план хлебозаготовок в этом году по Сибири почти такой же, как в прошлом году? Почему вы считаете план невыполнимым? Откуда у вас такой пессимизм?

Все сидящие в зале, подчиняясь воле оратора, следом за ним невольно спрашивали и сами у себя: «А в самом деле — почему?»

— Вы говорите, — повысил голос Сталин, — вы говорите, что применение к кулакам сто седьмой статьи есть чрезвычайная мера, что она ухудшит положение в деревне. Что ж из этого следует? Почему применение сто седьмой статьи в других краях и областях дало великолепные результаты, а у вас, в Сибири, оно должно дать якобы плохие результаты и ухудшить положение?

— Предлагаю, — сказал наконец Сталин и значительно помолчал. — Предлагаю: а) потребовать от кулаков немедленной сдачи всех излишков хлеба по государственным ценам; б) в случае отказа кулаков подчиниться закону — привлечь их к судебной ответственности по статье сто седьмая Уголовного кодекса РСФСР и конфисковать у них хлебные излишки в пользу государства с тем, чтобы двадцать пять процентов конфискованного хлеба было распределено среди бедноты и маломощных середняков по низким государственным ценам или в порядке долгосрочного кредита.

По залу рассыпались хлопки. Мошкин беспрестанно ерзал на своем месте, подтыкал Умнова под бок, потирал руки. Оглоблин сидел неподвижно и, приготовив очки, не надевал их, держа на весу.

Заключительную часть речи Сталин посвятил строительству колхозов и совхозов.

— Поставить нашу индустрию в зависимость от кулацких капризов мы не можем, — говорил он, опять вернувшись к спокойному повествованию. — Поэтому нужно добиться того, чтобы в течение ближайших трех-четырех лет колхозы и совхозы, как сдатчики хлеба, могли дать государству хотя бы третью часть потребного хлеба…

Слов о колхозах Мошкин ждал от Сталина больше всего, и то, что создание их растягивалось самое малое на пять — восемь лет, обескуражило заготовителя. «Значит, опять государственный заготовитель, — думал Мошкин, — стой перед мужиком не в роли командира, а в роли просителя. Это до каких же пор? Но ничего, поживем — увидим. А предначертания можно не только выполнять, но и перевыполнять».

Совещание закрылось при всеобщем шуме и говоре. Поднимались с рядов, шли по ковровой дорожке в гору, влезали в свои зимние одежды и яростно спорили.

Сухощавый старичок с белой бородкой стоял в очереди в раздевалку и, ни к кому не обращаясь, говорил:

— Другого пути не вижу. Но кулака надо четко выявить.

«В том-то и дело, — поддакивал ему мысленно Семен Григорьевич Оглоблин. — А то вот как наш заготовитель: что ни мужик, то и кулак».

— По нашим лесным местам деревня бедней, — басил кто-то за спиной Оглоблина.

— Не запахать бы середняцкой полосы.

— А ты загляни в речь Михаила Ивановича Калинина на Тринадцатом съезде партии. Он там дал хороший портрет кулака. Ни с кем не спутаешь.

— Да уж куда лучше.

— Придется где лаской, а где и таской.

Мошкин после краткой апатии вновь был возбужден, подвижен, куда-то убегал, прибегал, навязывался с разговором к Семену Григорьевичу, но тот сторонился заготовителя: не хотелось ни спорить, ни разговаривать с ним в предчувствии неминучей ссоры. Из театра Оглоблин выходил в числе последних, и в кассовом зале его подхватил под руку и остановил секретарь Омского окружкома партии Филаков, который вел последнее заседание. Филаков высок ростом, но сложен крепко, с короткой, литой шеей, стрижен под ерша, с голыми висками и затылком. Глаза круглы, упрямы.

— Мне указали, что вы из Ирбита. Верно? — спросил он Оглоблина. — Будем знакомы. А куда же вы дели моего друга Сидора Амосовича Баландина? Или он у вас уже не председатель? Тогда, где он и что с ним?

— Да нет, что вы, Сидор Амосович на уровне, да вот с аппендиксом в больницу угадал — только и всего.

— Ну, кланяйтесь ему от партизана Филакова. Скажите, чтобы не болел. Будьте здоровы. Я побегу, извините.

И Филаков, пробиваясь сквозь толпу, побежал к служебному выходу.

Как ни избегал Оглоблин Мошкина, последний все-таки укараулил его на улице, у рекламного щита, налетел, блестя глазами в злом веселье:

— Вот так, вот так, вот так, — неуловимо быстро сучил и крутил он тонкими руками. — Все по полочкам, все по своим местам. Как будто о нашем округе шла речь. Будто я из Ирбита и не уезжал. Хлеб есть? Навалом. Хлебозаготовки провалены? Провалены. Почему? Не желаем ссориться с господином кулаком. Семен Григорьевич, хотелось бы знать, какое ваше отношение к установочкам?

Семен Григорьевич ничего не ответил с явным ехидством льнувшему Мошкину, но, поглядев на его лицо, чернявое и подсушенное, с тонким приоткрытым ртом, не сдержал брезгливости:

— Что это вы, будто вам душно?

— А душно и есть, Семен Григорьевич. Оно на просторе всегда вроде воздуху мало: дышишь, а мало. Все нашего брата, заготовителя, винили: не можете вроде хлеб у мужика купить. Теперь купим. Теперь я приду к этому хлебному суслику и скажу: или небушко в клеточку по сто седьмой, или хлебушко на мою подводу.

— А ведь вы, товарищ Мошкин, совсем искаженно поняли речь товарища Сталина, — мягко возразил Оглоблин и надолго умолк, озадачив Мошкина. Потом также миролюбиво предупредил: — Он же говорил о господах кулаках, у которых тысячи пудов в запасе, а вы, чую, навострились на каждый двор. Хоть вы и заготовитель, но и вам надо прямить линию партии, определенную еще Лениным.

— Это какая же линия, Семен Григорьевич?

— Линия на союз с середняком. Заденете ненароком середняка — искривите прямую, тут и самим недолго увидеть белый свет в клеточку. Сталин не за тем ехал в Сибирь, чтобы упростить работу заготовителя. А вы иначе не понимаете его приезда: по-вашему, сказал он слово и застраховал вас навечно.

— А как же план хлебозаготовок? — вдруг оторопел Мошкин и сдался навроде: — Я опять же думаю, Семен Григорьевич, на всякое место план, и на всяком месте есть свой кулак. Хоть и не жиряк, сказать, какой, да есть. А план нам дан очень напряженный. Значит, хочешь не хочешь, а придется беспокоить своих, доморощенных, сусликов. По амбарам пометем, по сусекам поскребем, — взбодрился Мошкин и со скрипом потер сухие на морозе руки.

Чтобы отвязаться от Мошкина, Оглоблин на углу шумного перекрестка стал в очередь за газетой. Приткнулся и заготовитель, поеживаясь от мороза в своем пальтеце, и в гостиницу вернулись вместе. Яков Назарыч Умнов был в номере, ходил босиком по крашеному полу и ел сдобную булку с селедкой. Он и говорил, и жевал, и смеялся, и вытирал рассольные руки о волосы — все враз:

— А я глядь-поглядь — вас и следа нету, я ну — дуй, не стой. А он чернявенький, Сталин-то. И говорит с прижимчиком, ровно кряжи режет. Отмерил-отвалил и кулаком посунул. А кулак, не думаю, чтобы величек. Так себе, однако все вышло с умом: кулакам больше не кланяться. А у нас, товарищ Мошкин, весь хлеб взят на учет. Слышите?

— Вот ваш Совет и распочнем, по указанию вождя, — Мошкин оживленно потер руки и, заглянув в селедочную бумагу на столе, попросил: — Вы, председатель, мне хвостик оставьте. Для забавы.

— Погодите-ка, товарищ Мошкин, — спохватился вдруг Умнов. — Погодите, почему это вы начнете с нашего Совета? Это верно, есть у нас хлеб, но, думаю, не больше других. Тут надо еще поглядеть, с кого начинать. Видишь, как прытко на готовое-то.