— Куда это, стой? — встрепенулся Сила Строков, спавший в последнем ряду. Едва разодрав натекшие веки, запротестовал: — Не гожусь я. Стой, не гожусь я с корня.

— Сиди, сиди, — успокоили его. — Може, провалят еще.

— И надо провалить, не шибко же охоч до нашей работы.

Из Совета вывели Ванюшку Волка, загулявшего с самой страды. На кочегарской работе у Кадушкина под строгим надзором Франца Густавовича Волк почти не пил, но когда получил расчет, то умчался в Ирбит и загулял там. Заработанные деньги просадил чудовищно скоро и, вернувшись в Устойное, шатался по селу без всякого дела.

Вместо Волка избрали батрачку Машку, которая, обвенчавшись с Титушком в Ирбитской церкви, жила с ним в конюховке у Михаила Ржанова. Село узнало, что у Машки теперь горькая фамилия Пригорелова. Бабы удивились, что у Титка есть фамилия, и слышится в ней что-то родное, крестьянское.

Сама Машка, не привыкшая к своей новой фамилии, даже не взволновалась, когда называли ее, а только бычилась из-под бровей равнодушным недоверием.

— Проснись хоть, — шипели бабы беззлобно, а Титушко Пригорелов косил глазом на жену, и сердце у него заходилось от Машкиной ленивой красоты.

По второму вопросу разговор затянулся, и не мудрено: в Устойном создавалось коллективное хозяйство «Красный пахарь», куда могли добровольно вступать не только безлошадная беднота, но и середняк, имеющий лошадей, коров, телеги, хомуты и машины.

— А на обзаведение, Семен Григорьевич, много ли казна отвалит этому самому «Пахарю»?

Семен Григорьевич поднимался и терпеливо, без заковыристых слов объяснял:

— Когда окрик зарегистрирует ваше коллективное хозяйство и утвердит устав, банк даст вам ссуду на приобретение семян, машин, тягла и другой надобности. Но скоро ссуды не ждите. Самим надо оперяться. Повторяю, работать надо с лошадными мужиками, чтобы они записывались в колхоз.

— Пеший конному не товарищ.

— Как гусь свинье.

— В колхозе все будут равны. Все товарищи.

— Не огорчили бы.

— А при дележке сильный который, себе больше загребет. И хлеба, и мяса, и снова зажирует.

— От каждого по способности, каждому по его труду.

— Это как же будет, дорогой Семен Григорьевич, ежели по-мужицки взять в толк? — спросил дед Филин.

— А очень просто, дед, — выкрикнули со смехом из зала, — по работе и приварок.

— Это и при царях было такое заведение.

С подоконника в табачном сумраке поднялся надломленный в пояснице Федот Кадушкин, оба кулака прижал к груди:

— Скажи ты мне, голуба Семен Григорьевич, на такой мой взгляд. Должон, это, я сдать «Красному пахарю» все свое достояние, а получать от колхоза столько же, сколь Ванюшка Волк. Правильно ли я сказал?

— А почему бы ты должен получать больше, Федот Федотыч?

— Теперь мне все ясно, Семен Григорьевич. В колхоз вы меня калачом не заманите. Хочу, чтобы меня похоронили на своей телеге.

— Умирай давай, — захохотал Ванюшка Волк и повернулся по-волчьи всем телом в сторону Кадушкина. — Умирай, дядя Федот, на ручках к могиле снесем. Духовую музыку из города наймем на твои средствия.

— А в шею его, окаянного, — зашумели в зале, и Ванюшка смолк. А Семен Григорьевич, спокойно переглядываясь с Федотом Федотычем, стал говорить ему и тем, кто так же мыслил, как и Федот Федотыч:

— Колхоз — это добровольное объединение тружеников, равных во всем. Но если ты лучше и прилежней других берешься за гуж, ты больше и получишь. Это так. Кто-то здесь правильно объяснил: ленивый видел во сне хомут — не видать ему кобылы.

— Голуба Семен Григорьевич, так-то я опять жильным стану, только колхозным, потому как я плохо-то не умею работать. И долго спать не приучен.

— По усердию и плата, Федот Федотыч. А жить, верно, жить хорошо станешь: сыто, культурно, устроенно. Ни злобы, ни зависти среди людей не будет. Что вырастили, по труду разделили. Плохо ли, а? Вот для такой праведной жизни и создаются колхозы. Хочешь такой жизни — вступай. Побаиваешься, топчись на своей делянке. Никто тебя притеснять не собирается, пока сам не увидишь и не поймешь, где твоя хлеборобская дорога.

— Не огорчили бы.

Из кучи шапок да платков, распаренных полушубков поднялся Влас Зимогор, колесный мастер. Как бы норовя закрыть изуродованную щеку плечом, скособочился:

— Вот через слова Семена Григорьевича я вижу милую мне Советскую власть, как ее уставлял Ленин и как мы за ней бились против Колчака под Омском. Она с душой для тех, кто трудится до пота. Правильно, Семен Григорьевич, хлеборобская работа ловчей для артели. Только не надо на это святое дело человека или хозяина, сказать, не надо неволить. И то верно, колхоз не должен пугать мужика. Теперь, скажем, не по нищенству объединяйтесь, а по деловой ухватке, с хозяйственной стороны. У нас в селе, Семен Григорьевич, неправильно рассортировали людей: этот кулак, этот подкулачник, этот бедняк. В Устойном были богатеи да сплыли — туда им и дорога. Теперь, на мой глаз, в нашем селе всех можно взять в колхоз, окромя лодырей, конечно. А если какой лентяй проситься станет, брать с проверочным стажем. Ежели ты лениво работаешь и толку в артельном зачине от тебя мало, а лопать ты горазд, — значит, едешь в новую жизнь на чужом горбу, эксплуататор ты — вот кто, и паразит, — значит, места тебе в колхозе нету. Я высказался, как хотел, и при записи первым поставлю свою фамиль. Крепкие мужики какие, давайте пойдем навстречу нашей родной власти. Вот братаны Парфен и Пармен Окладниковы, Ржанов, Кадушкин теперь — ведь Советская власть поставила вас на основание, Федот Федотыч, ты до этой власти банными вехотками промышлял. Без Советов, может, досе жевал бы мочалку.

— Верно, кум Влас, жевал бы, да боюсь опять не пришлось бы жевать. Мыслимое ли дело ты судишь, кум Влас. Я чтобы привел в колхоз табун коней и коров, а Егор Бедулев придет, это, с дюжиной ложек. Помешкаю. Вот когда Бедулевы сравняются со мной, тогда я погляжу, впрягаться ли мне с ним в одни оглобли. А то не сделаться бы у него батраком: я робить, а он лопать.

Собрание загудело: одни одобряли слова Кадушкина, другие возмущались.

— Лупцуй их, Кадушка.

— Ни черта не боится, складень окаянный.

— Погоди, дождется.

Под шумок Ванюшка Волк пробрался вперед и сунулся на сцену, но его стянули за полу пиджачишка. Он, распялив рот толстыми пальцами, свистнул, заорал:

— Не хочу в артель с мироедами.

Зал зашумел. Поднялся свист.

Яков Умнов нырнул в гримировочную, бухнул в колокол — медный звон покрыл шумную сходку, дрогнули стены поповских хором, налились гудом, мужики смеялись, бабы затыкали уши, старухи крестились на малиновый благовестный звон. Колокол долго не мог успокоиться, и оглушенные люди с молчаливым ожиданием провожали отходящие звуки.

— Неужели каждый раз так вот и станем бузгать в колокол, чтобы добиться тишины, — укоризненно сказал председатель Умнов. — Где ваша сознательность, товарищи мужики? Продолжайте, Семен Григорьевич.

В ушах все еще качался колокол, и Семен Григорьевич говорил, не слыша своего голоса, без прежнего подъема и настойчивости.

— Советская власть, граждане односельчане, поручила вам самим устраивать свою дальнейшую жизнь, а вы деловой разговор подменили криком. Криком избу не срубить. Пользуясь нашей неорганизованностью, поднимают голос громилы и хулиганы. Кто призывает к беспорядкам? — Выйди на круг! Отошло время крика и беззакония. Я еще раз говорю, колхоз — дело сугубо добровольное. Не желает Федот Федотыч вступать — его воля. Не станем его, как кутенка, носом в молоко тыкать. Прозреет, сам потянется. Только тогда потруднее будет со вступлением. Коллективное хозяйство лежит у самого сердца нашего трудового государства, и государство всеми силами станет помогать ему. Первая мера — земельный отдел выделит колхозу лучшие земли и близкие на вечное пользование. Единоличник — само слово говорит — один, единица. А одному можно и подальше земельку нарезать. А коллектив есть коллектив…