“А почему я лежу здесь?”

“Ты выпил всю чашку до конца. И сразу отключился, упал, как подкошенный”. Она похлопала меня по руке. “Ты вел себя молодцом”.

“А что мне оставалось делать? Видит Бог, мне это совсем не понравилось”.

“И все же хорошо, что ты выпил. Русские очень обижаются, если кто-то отказывается выпить с ними”.

“Да это было мне совсем нетрудно. Я просто очень устал”.

“Не обманывай меня. Я тебя добрых полчаса над унитазом держала!”.

“А где мама?”

“В гостиной с русским”.

“Что она там делает?”

“Пьет”.

Мать, конечно, выпила совсем немного. А ковер под столом вонял спиртным еще долго, пока мы не отдали его в чистку. И сам я даже спустя много времени не переносил запаха алкоголя.

Этому русскому офицеру я обязан своим отвращением к спиртным напиткам. Звали его Василий Яковлевич Тункельшварц. Он был пианистом. Однажды он приволок откуда-то пианино и по вечерам устраивал для нас концерты.

Он был потрясающим пианистом. Больше всего мне нравилось, когда он играл Баха или Генделя или исполнял на пианино пьесы для клавесина. “Как этот народ мог иметь столько прекрасных композиторов?” - каждый раз говорил он.

Тункельшварц имел звание капитана и поэтому мог многое себе позволить. Пять лет он оставался гарнизонным офицером, но в ходе постоянных чисток внутри армии был отозван в Советский Союз. И хотя мы обменялись адресами, я больше о нем никогда не слышал.

В апреле 45-го он был комендантом Каульсдорфа и освободил наш дом от всяких посягательств.

Фронт все ближе подступал к центру города. Однако тогда нас это не слишком беспокоило, хотя его приближение мы ощущали.

Василий снабжал нас русским черным хлебом и в большом количестве луком. Мне становилось плохо уже от одного вида этих продуктов.

Когда русские стали поставлять продукты питания в первые магазины и возле них выстраивались длинные очереди, мать могла проходить в эти магазины сразу, не выстаивая часами в этих очередях. А охрану возле нашего дома не снимали вплоть до капитуляции.

“В действующих частях люди хорошие”, - говорил Василий. - “Они ведут себя более или менее прилично. Но в тылу встречаются настоящие бандиты. Они насилуют женщин и вообще быстро расправляются с населением. Но это пустяки по сравнению с тем, что творили в нашей стране немцы”.

Постепенно все больше женщин-соседок находили убежище в нашем доме. Они приносили с собой матрацы и располагались где могли. Даже на кухне. Василий был не слишком доволен этим, но молчал. Только по вечерам, когда он возвращался со службы, все, кроме нас, должны были освобождать гостиную.

Нашу соседку фрау Риттер, жившую на противоположной стороне улицы, насиловали неоднократно. Время от времени мы слышали, как она кричит и ругается. Однако постепенно в доме соседки стало спокойнее. Русские часто стояли перед дверью дома фрау Риттер и терпеливо ждали, когда их впустят. Многие держали подмышкой буханки черного солдатского хлеба или завернутое в газетную бумагу свиное сало. Мартхен как-то зашла к фрау Риттер и предложила ей ночевать у нас. Но та отказалась.

Фрау Риттер нельзя было назвать красавицей. На ее передних зубах были металлические коронки, которые ярко блестели, когда она смеялась. А кроме того, она была толстухой. “Если я буду ночевать у вас”, - говорила она, - “тогда, конечно, они перестанут приставать ко мне. Но ведь они за это платят, причем немало. И дело я имею только с молоденькими. Они довольно безобидны. А если я не в настроении, то говорю, что у меня выходной. Они послушно уходят и являются только на следующий день. Не нужно ругаться и поднимать крик - только хуже будет, они от этого приходят в ярость. Мне нужно, наверное, поднять цену, тогда они сами не захотят ко мне ходить”.

“А если ваш муж вернется из плена?”

“Ах, фрау Шеве, о чем вы говорите? В последний раз, когда он приезжал в отпуск с фронта, он уже ни на что такое не годился”.

Переубедить нашу соседку Мартхен так и не смогла.

Матери фрау Риттер нравилась. “Ее смех хоть кого развеселит”, - говорила она Мартхен. - “И если никто из этих парней не наградит ее сифилисом, она уцелеет”.

Мне тоже нравилась эта толстуха с ее цветастыми летними платьями, металлическими зубами и заразительным смехом. Впрочем, ей симпатизировали почти все, и никто на нее не обижался.

В городе творилось что-то невообразимое. Однажды по нашей улице прошла небольшая группа мальчишек в изодранных военных формах. Группу сопровождали трое вооруженных до зубов русских солдат. Мальчишек привели в сад нашего соседа-нациста.

Их усадили на землю возле стены дома, и один из русских, громадный парень в сдвинутой на затылок пилотке, бегал перед ними взад и вперед, демонстративно поигрывая спусковым крючком своего автомата.

Жена соседа крикнула нам из окна, что этих мальчишек русские взяли в плен, когда те хотели обстрелять их танки из ручных гранатометов. И теперь этих мальчиков убьют. Не может ли моя мать сделать что-нибудь?

Русский поднял автомат и прицелился в окно. Раздалась автоматная очередь. С крыши дома посыпались осколки черепицы. Соседка поспешно закрыла окно, но продолжала жестами просить мать о помощи.

Сидевшие у стены мальчишки начали плакать. Мать подбежала к русскому. Видимо, она о чем-то просила его, но он и слушать не хотел.

Я попытался разглядеть лица сидевших у стены ребят. У меня отлегло от сердца, когда я убедился, что Рольфа среди них нет.

Внезапно русский поднял автомат и приставил дуло к животу матери. Он закричал на нее, и мать, осознав свое бессилие, пошла прочь.

“Ничего нельзя сделать”, - подойдя к нам, сказала она. - “Наша охрана тоже не хочет в это вмешиваться”.

“Он же чуть не застрелил тебя!” - воскликнула Мартхен.

“Чепуха”, - отмахнулась мать. - “Кажется, этот русский добродушный парень. Но он подчиняется приказам”.

“Кто же отдает приказы расстреливать детей?” - возмущенно спросила Мартхен.

Мать пожала плечами. “Этих ребят схватили, когда по всему Кепенику уже развесили белые флаги. В назидание другим их нужно расстрелять. Война всех сделала сумасшедшими”.

“Но ведь ты же все объяснила этому русскому!”

“Конечно. А в ответ на это он приставил к моему животу автомат”.

Мы увидели, как двое других русских притащили откуда-то большой ящик и поставили его на землю перед верзилой в пилотке.

“Там, наверное, еще какое-нибудь оружие”. Мартхен дрожала как осиновый лист. Мать попыталась увести ее в дом.

“Нет, я хочу это видеть!” - громко, чтобы ее услышал русский, закричала Мартхен. - “Я хочу видеть, как эти взрослые парни стреляют в маленьких детей!”

Верзила в пилотке повернулся в нашу сторону и замахал своим автоматом - мол, уходите отсюда. Затем, обернувшись к своим товарищам, что-то коротко приказал им. Солдаты открыли ящик. Мы смотрели на них, онемев, затаив дыхание.

“Немедленно иди в дом”, - зашипела на меня мать.

Но я остался.

Полумертвые от страха мальчишки прижались к стене дома, уткнув головы в колени. Внезапно русские вытащили из ящика толстые кольца колбасы и подошли к детям.

Солдаты подняли их с земли, сунули в руки каждому по кольцу колбасы и вытолкнули их на улицу. Верзила в пилотке что-то прокричал им.

“Что, что он говорит?” - дергала Мартхен за руку мать.

“Погоди-ка”. Мать подошла к забору, разделявшему оба садовых участка.

Смертельно уставшие мальчишки в нерешительности стояли на улице, не двигаясь с места. Русский что-то закричал и захлопал в ладоши, как будто хотел их спугнуть. Потом он прокричал матери что-то по-русски.

“Идите домой”, - перевела мать. - “Скажите вашим матерям - война окончена”.

Мальчишки разбежались. Русский в восторге хлопал себя по ляжкам. Затем, схватив ящик, он бросил нам через забор оставшуюся колбасу.

Мартхен тут же ушла в дом. Ей ни на секунду не приходила в голову мысль, что мать знала о разыгранном перед ними спектакле.