“Ты немец”.

“И еврей”.

“Ты не еврей”.

“Нет, я еврей”.

Наш разговор, казалось, развеселил русского. Он снова повернулся к матери.

“Покажи мне свой паспорт”.

“У меня нет паспорта”.

“Покажи мне свой немецкий паспорт”.

“Немецкого паспорта у меня тоже нет. Я могу показать тебе только мое старое почтовое удостоверение, но оно выписано на другое имя”.

“Это потому, что ты шпионка!” - неожиданно закричал он. - “И мужа-еврея у тебя не было. Ты прекрасно знаешь, что евреи были отправлены в газовые камеры! Причем гораздо позднее. У нас немцы делали все гораздо проще - евреи должны были сами копать себе могилы. Ты предательница и шпионка!”

От ярости русский едва мог говорить. Он рывком поднял мать со стула и потащил к двери. Я, плача, пытался вырвать мать из его рук. Тогда он схватил меня за шиворот: “Так ты говоришь, что ты еврей?”

Рыдания мешали мне говорить. Мать хотела погладить меня по голове, но он оттащил ее.

“Ты еврей? Хорошо. Тогда тебе, конечно, известно, что твоя мать тоже должна быть еврейкой”.

Я молча кивнул.

“Но это ложь - она не еврейка. Твоя мать вырастила тебя лжецом”.

Он был просто в бешенстве. “Сейчас он убьет нас всех!” - подумал я. Из кухни слышался голос Мартхен, повторявший имя моей матери.

Внезапно русский перестал кричать. Это было еще страшнее.

“Ты же знаешь, что Гитлер убивал евреев?”

Он говорил со мной, но его слова предназначались для матери.

“Да”, - сказал я. -“Да”.

“Как же получилось, что ты и твоя мать остались живы?”

“Мы все время прятались”, - ответил я. Если бы он сейчас захотел, я выложил бы ему всю нашу одиссею. Лишь бы он оставил нас с матерью в покое.

“Гитлер уничтожал всех евреев. Это он хорошо организовал. Очень хорошо. А вы рассказываете мне, что вы евреи! Да как же вы могли уцелеть здесь, в Берлине, в самом центре гитлеровского государства?”

“Мы прятались!” - закричал я. - “Мы прятались больше двух лет. Прятались у друзей, у проституток, у эмигрантки, у коммунистов. Нам помогла даже одна нацистка, которая за это поплатилась жизнью. Она была нашим другом. И никогда не обращалась с нами так, как ты! Все это время мы ждали вас, а теперь вы хотите убить мою маму. И Мартхен тоже. Она снова спрятала нас у себя в доме, хотя ее сестра с мужем были отправлены в концлагерь. Потому что оба были коммунистами и распространяли листовки. У Мартхен больше мужества, чем у всех вас. Со всеми вашими танками и ракетами. А теперь можешь расстрелять меня, говнюк поганый!”

Мать с удивлением смотрела на меня. Я чувствовал - она восхищается мной. А мне ничего больше и не нужно было. Мой страх куда-то исчез, испарился. Русский мог выпустить в меня целую обойму - мне было все равно. Я вырвался из его рук и уселся на стул, не спуская глаз с него и с матери.

“Он колеблется, иначе ни за что не отпустил бы меня”, - подумал я. - “Может быть, теперь он и маму отпустит”,

Русский приоткрыл дверь и что-то крикнул своим товарищам. Потом снова захлопнул дверь.

“Ты говоришь, что ты еврей”, - опять начал он.

Я промолчал.

“Твои родители тоже евреи”.

“Мой отец умер”.

“Тебя воспитали как еврея?”

“Поцелуй меня в зад!” - подумал я, глядя на него.

“Если твои родители родом из русской части Польши, то ваша семья, наверное, была религиозной”.

“Нет!” - неожиданно для самого себя воскликнул я.

Он все еще крепко держал мать.

“Почему же вы не были религиозными?”

“Потому что ты делаешь больно моей маме!” - закричал я.

Я не знал, понял ли он меня. В глазах матери снова заметался страх.

Русский, казалось, оставался невозмутимым.

“Знаешь, что ты по еврейским обычаям должен делать, если твой отец умер?”

Отпустив мать, он вплотную подошел ко мне. Только теперь я заметил, что у него светлокарие глаза и очень высокий лоб.

“Итак, что ты должен делать, если твой отец умер?”

“Читать “Отче наш”, - едва не сказал я. Сегодня, спустя много лет, я понимаю, что такой ответ означал бы смерть для нас обоих. Я взглянул на

сидевшую напротив мать. Она смотрела на меня выжидающе и одновременно задумчиво.

“Читать поминальную молитву”, - сказал я и повернулся лицом к стене. В комнате наступила напряженная тишина.

“Ты можешь прочесть “Кадиш”?” - услышал я его голос.

С меня было довольно. Сидя лицом к стене, я в бешеном темпе пробормотал “Кадиш”, раскачиваясь взад и вперед, как старый еврей в синагоге. Честно говоря, это была лишь скверная пародия на “Кадиш”, но он не заметил этого. Когда я кончил, снова наступила долгая тишина.

“А теперь прочти молитву, которую произносит еврей перед смертью”.

Я скороговоркой забубнил “Шма, Исраэль”. В моем исполнении эта молитва тоже напоминала пародию. Пожалуй, даже еще больше, чем прочитанный перед этим “Кадиш”. “Маме, наверное, смешно”, - вдруг подумал я. И прервался, не договорив “Шма, Исраэль” до конца.

“Больше не хочу”, - сказал я, повернувшись в его сторону.

Он плакал. Лицо его оставалось бесстрастным, но из глаз лились обильные слезы, как будто у него внутри открыли водопроводный кран. Он вытащил из брючного кармана платок и вытер лицо.

Дверь открылась, и кто-то втолкнул в комнату Мартхен. Выглядела она слегка растрепанной, лицо приобрело какой-то желтоватый оттенок, но, похоже, русские не сделали ей ничего плохого. Мать тотчас же подбежала к Мартхен, усадила ее на диван и села рядом.

“Он ничего тебе не сделал?” - спросила Мартхен.

Мать отрицательно покачала головой. Я демонстративно сел рядом с Мартхен. Рядком, как куры на насесте, сидели мы на диване и смотрели на сидящего перед нами мужчину, который так же внимательно разглядывал нас.

“Ты коммунистка?” - обратился он к Мартхен.

“Нет”.

Он снова посмотрел на меня.

“Ее сестра и муж сестры - коммунисты”, - сказал я.

“Где муж твоей сестры?”

“В концлагере”, - ответила Мартхен.

Она отвечала коротко и даже чуть резковато. Русский же, напротив, старался быть вежливым.

“В каком концлагере?”

“Маутхаузен. В Австрии”.

“Это далеко отсюда”.

“В последнее время всех политических отправляют туда”.

“А твоя сестра?”

“Она умерла”.

Он снова бросил на меня короткий взгляд.

“Она умерла в концлагере Равенсбрюк от воспаления легких”, - объяснил я.

Русский подтянул свой стул поближе к дивану. “Но муж твоей сестры был коммунистом?”

“Он и сейчас коммунист”.

“Хорошо, и твоя сестра тоже была коммунисткой?”

Я видел, что силы Мартхен на исходе. Еще несколько подобных вопросов, и она окончательно потеряет самообладание. Русский, видимо, тоже заметил ее состояние.

Он встал и перегнулся через стол. “Тебя зовут Мартхен?” Он внезапно заговорил с ясно слышимым еврейским акцентом. “Мартхен, мы сейчас выпьем за наше примирение”. В комнату вошли два солдата и поставили на стол две полных бутылки. Из кухни они принесли большие кофейные чашки.

“У нас есть рюмки”, - сказала Мартхен. Она с удивлением смотрела на русских.

Не обратив внимания на заявление Мартхен, они наполнили чашки до краев. Офицер встал, подняв свою чашку. “Выпьем за мир и за победу над Гитлером”.

Нам тоже пришлось встать. Моя чашка осталась стоять на столе. Один из солдат сунул ее мне в руки.

“Ты прочел “Кадиш” в память о своем отце, выпей теперь за упокой его души и за победу над Гитлером. Повтори за мной: “Да живем мы вечно!”

“Да живем мы вечно!” - повторил я.

“А теперь пей!”

“Мне станет плохо”.

“Ты уже мужчина. Пей!”

Я увидел, как русские поднесли свои чашки ко рту и залпом выпили их содержимое. Мартхен с окаменевшим лицом тоже сделала глоток. Мать смотрела на меня полными испуга глазами.

“Однажды мне пришлось выпить целый стакан касторки. И с этим я тоже обязательно справлюсь!” - подумал я. Зажмурившись, я отхлебнул из чашки.

Когда я проснулся, то увидел, что лежу в спальне Мартхен на ее кровати. На краешке кровати сидела Мартхен. “Они выставили возле нашего дома охрану. Этот офицер - из Ленинграда. А уж пьет он! Прямо бездонная бочка! И как ты думаешь, что делает твоя мама? Пьет вместе с ним!”