У Мартхен было много пластинок с записями Дитриха, Руди Годдена и Отто Ройтера. Даже если мы проводили всю ночь в вырытой Хотце траншее и утром не могли уснуть, голос Отто Ройтера поднимал нам настроение, заставлял смеяться. Эту пластинку мать могла слушать без конца.

Однажды вечером в доме неожиданно появился Ганс Кохман. Вместе с ним приехала тетя Регина. Мать вполголоса выговаривала своей сестре - как она могла подвергать себя и Кохмана такой опасности.

Регина только рукой махнула. “Какие могут быть проверки? Сейчас столько работы по разборке развалин и починке транспорта, что людей для проверки документов не осталось”.

Все засмеялись, однако Мартхен предположила, что люди, которые проверяют документы, никогда не привлекаются к разборке развалин. “В городе царит невероятный хаос”, - сказал Кохман. - “Починят какой-нибудь участок проезжего пути, а через пару дней он опять разрушен. Американцам берлинский транспорт никогда не нравился. Помню, в начала тридцатых приехал кто-то с визитом в Берлин из Нью-Йорка, посмотрел с сочувствием на поезда в берлинском метро и говорит: “Да разве это метро? Это просто трамвайная линия под крышей”.

“Даже теперь это самый надежный транспорт”, - заступилась за берлинское метро тетя Регина. Мы все удивлялись, как ей удалось уговорить трусоватого Кохмана приехать к нам.

“Мальчику нужно учиться”, - объяснила она. - “Он не должен вырасти невежей, а Ганс наверняка позанимается с Максом хотя бы раз в неделю, обоим это только на пользу”. Обернувшись к Кохману, тетя Регина с усмешкой прибавила: “Или вы предпочитаете тяжелую работу на военном заводе?”

“Я охотно буду заниматься с мальчиком”, - согласился Кохман. - “Но заниматься надо по крайней мере два раза в неделю, чтобы был какой-то результат. И платить за занятия мне не нужно - только деньги на проезд. Мое нищенское пособие подобные расходы не позволяет”.

“Карфункельштейн все уладит”, - безапелляционно заявила тетя Регина. - “И не только с деньгами на проезд. Я об этом позабочусь”.

“Мне бы не хотелось просить Карфункельштейна”, - вмешалась в разговор мать. Она не выносила сожителя своей сестры. “Он только использует ее”, - сказала она как-то Мартхен. - “После войны он снова женится на своей арийке, а Регина окажется у разбитого корыта”.

После войны все произошло так, как предсказывала моя мать. Но тогда, осенью 44-го, Ганс Кохман получил проездные деньги и даже деньги за уроки. Дважды в неделю Кохман приезжал в Каульсдорф. Ему не мешала ни плохая погода, ни даже бомбардировки. Иногда он мог уехать от нас лишь на следующее утро с первой электричкой.

Кохман занимался со мной орфографией и заставлял меня заучивать наизусть тексты. На последнем занятии мы читали по ролям отрывки из “Фауста”, а первую часть этого произведения я должен был выучить самостоятельно.

Я задохнулся от возмущения, когда к следующему уроку он велел мне выучить целое действие “Фауста”. Но чаще всего он вообще ничего не спрашивал, потому что или начисто забывал, что задавал мне в прошлый раз, или изобретал для меня какие-нибудь новые мучения. Однако “Фауста” я потом одолел до конца, хотя Кохман уже давно со мной не занимался.

Он пытался познакомить меня с книгами Томаса Манна, своего любимого автора. Мы вместе читали “Будденброков” и “Волшебную гору”. Кохман с воодушевлением рассказывал мне об особенностях прозы Томаса Манна. Несколько раз его импровизированные лекции прерывала воздушная тревога, однако в траншее он возвращался к ним снова. Я должен был повторять длиннущие фразы романов Манна до тех пор, пока их смысл не становился мне понятен и я мог пересказать текст своими словами. Снаружи, за стенками траншеи, неистово грохотало, трещало, взрывалось, а в это время Кохман с увлечением описывал стеклянную дверь, через которую мадам Chauchat вошла в столовую давосского туберкулезного санатория.

Уж лучше бы Кохман решал со мной задачи! “Мама, скажи ему, что он должен заниматься со мной математикой!” - просил я.

Но математика не была специальностью Ганса Кохмана, а матери, видимо, эти занятия доставляли удовольствие. Она охотно согласилась на предложение Кохмана снова прочесть по ролям отрывок из “Фауста”. Да и Мартхен тоже было очень легко уговорить.

Примерно в это же время Мартхен получила короткое извещение, что ее сестра умерла в концентрационном лагере Равенсбрюк от воспаления легких. Личные вещи покойной будут высланы фрау Шеве.

Мартхен не плакала. Нам о смерти сестры она рассказала спустя несколько дней. За эти несколько дней она заметно осунулась, лучистые глаза погасли.

Через пару дней после того, как Мартхен узнала о смерти сестры, в нашем доме появилась Зигрид Радни. Вне себя от горя она сообщила нам, что ее муж погиб в Югославии. “Гюнтера направили на борьбу с югославскими партизанами, но едва эшелон с немецкими солдатами пересек границу, он взлетел на воздух - пути были заминированы”

Зигрид производила впечатление помешанной. Она не переставая качала головой и бормотала: “От него же наверное совсем ничего не осталось. И похоронить нельзя! А если даже мне пришлют урну или что-нибудь вроде этого - неужели они думают, что я настолько глупа и поверю, что там находится прах моего мужа?”

Целый день Мартхен удерживала Зигрид в нашем доме, хотя та все время говорила о том, что ее присутствие на птицеферме совершенно необходимо - без нее там все пойдет кувырком.

Наконец Зигрид уснула в комнате Мартхен. И тогда Мартхен рассказала нам о смерти своей сестры. Она очень беспокоилась о Карле Хотце и боялась, что рано или поздно она получит извещение и о его смерти. “Еще одной смерти она не перенесет”, - подумал я, глядя на Мартхен.

Неожиданно она подошла к радиоприемнику и стала крутить ручки, пытаясь поймать сообщение английского радио. Мы с матерью бросились проверять, хорошо ли закрыта наружная дверь. Убедившись, что дверь закрыта, а Зигрид крепко спит, мы вернулись в гостиную.

“Русские войска все еще стоят у ворот Варшавы”, - сообщал английский диктор. - “В самом городе немцы жестоко расправляются с восставшими поляками”.

“Все польские пленные” - продолжал диктор - “транспортируются в концлагерь Маутхаузен. Между тем войска Красной армии вступили на территорию Венгрии”. Мартхен надеялась, что Карла Хотце тоже отправили в Маутхаузен - русские скоро будут и там.

Наш дом становился все многолюднее. Тетя Регина стала чаще приезжать к нам. Она беспечно пользовалась всем городским транспортом, который еще функционировал, чем доставляла матери немало беспокойства.

Однажды Регина даже привезла к нам своего сожителя Карфункельштейна. Вместо букета цветов он преподнес Мартхен буханку черного, грубого помола, хлеба и завернутый в бумагу кусок весьма подозрительной на вид ветчины.

Мать всплеснула руками. “Ты хочешь, чтобы тебя схватили?” - спросила она сестру. На Карфункельштейна она демонстративно не обращала внимания. Нам всем даже неловко стало.

Карфункельштейн был человеком довольно небольшого роста с лихо закрученными усами и живыми, очень светлыми глазами. Самым заметным в нем были желтые, почти коричневые пальцы. Он непрерывно, одну за другой, зажигал сигареты. Я не замечал, чтобы он курил. Но когда бы я ни посмотрел на него, каждый раз видел, что он зажигает сигарету. Единственным признаком его богатства была зажигалка из массивного золота. Заметив, что я с удивлением поглядываю на его зажигалку, Карфункельштейн даже позволил мне поиграть с ней. Он производил впечатление приветливого, но в то же время настороженного человека. Когда он разговаривал с кем-нибудь, то в глаза собеседнику не смотрел. По выражению его лица невозможно было определить, о чем он думает.

Кохман по-прежнему приезжал два раза в неделю, чтобы заниматься со мной. Мать сказала ему, что математика - мое самое уязвимое место, но он решительно отказался обучать меня этому предмету. “Я ведь учитель немецкого языка. С историей и географией я бы, пожалуй, тоже справился, но математика?… Даже не знаю, кого в настоящий момент я мог бы рекомендовать вам”, - улыбнулся он.