Каждый его урок неизменно заканчивался чтением по ролям отрывка из какого-нибудь произведения. Мартхен и мать скоро отказались в этом участвовать. Ганс Кохман не обращал внимания ни на войну, ни на то, что было с ней связано. Концентрационный лагерь был для него чем-то несуществующим. Гитлер в его понятии был ошибкой немецкого народа, заблуждением, от которого немцы скоро освободятся. Когда Мартхен однажды спросила его, кто же, по его мнению, поможет нам освободиться от этой ошибки,
он печально покачал головой и сказал: “Эти проклятые коммунисты. С их помощью мы сможем изгнать дьявола и его приспешников”.
Впервые я увидел Мартхен рассерженной. “Не говорите мне о коммунистах. Сестра моя умерла, ее муж сидит в концлагере из-за этих, как вы их называете, проклятых коммунистов”.
Извинившись, Кохман возразил, что скоро снова будет можно высказывать свое мнение вслух, и поэтому нужно как можно быстрее получить навык в этом деле. Однако Гансу Кохману следовало бы понимать, что упоминание о коммунистах причиняло душевную боль Мартхен.
После войны мы узнали от Кэте Нихоф, что ее сестра Эрна тоже умерла в концентрационном лагере Равенсбрюк. Оставшийся в живых узник концлагеря рассказал Кэте, что надзирательницы женских бараков спускали на заключенных специально выдрессированных овчарок, и те набрасывались на их половые органы. Несчастные женщины погибали в страшных мучениях. Родным же обычно сообщали, что они умерли от воспаления легких.
Линия фронта приближалась все ближе к городу. С весны 45-го грохот орудий стал непрерывным. Однажды в доме появились наши соседи-нацисты, которых так боялся Карл Хотце (у нас уже вошло в привычку проходить мимо окна нашей комнаты, согнувшись в три погибели). Соседи взволнованно сообщили, что русские вошли в Кюстрин и тащат все, что плохо лежит. “Они насилуют женщин, всех без разбора, даже старух не щадят., да и над мужчинами тоже издеваются”.
Соседи приходили после каждой воздушной тревоги, и нам приходилось выслушивать их бесконечное нытье. Если налет продолжался всю ночь, они приносили с собой молотый кофе, который Мартхен заваривала.
В середине апреля русские перешли к массированному наступлению. А к нам на короткое время неожиданно заехал Рольф Редлих. Он рассказал, что они с отцом по-прежнему живут в своем разрушенном доме - задние комнаты на верхнем этаже уцелели. “Это те комнаты, в которых вы ночевали. Отец сделал прочную лестницу и установил наверху старую входную дверь. Все получилось просто замечательно. Но кухню пришлось устроить в гараже. Отец провел туда воду. Он у меня молодец! Ты обязательно должен приехать и посмотреть. А во время налетов мы спускаемся в подвал. Наш подвал тоже пока держится”.
“А ты чем занимаешься? Все еще учишься стрелять из ручных гранатометов?”
“Отец сказал - я должен постараться увильнуть. Сейчас нас и в самом деле хотят послать на линию огня. А русским, говорят, все равно - они и детей ухлопают”.
“Да ты что!”
“Но если я уклонюсь - знаешь, какую мне зададут головомойку! Да и моему отцу тоже. Это можно себе легко представить”.
Я непременно хотел поехать в Вальдесру, взглянуть на новую постройку Редлихов, но мать подняла крик. А Мартхен предложила - пусть Рольф попросит отца приехать к нам.
“Он ни за что не поедет”, - покачал головой Рольф.
Но старый Редлих все-таки приехал. Едва он появился, начался налет. На этот раз американских бомбардировщиков сопровождали истребители. Они атаковали немногочисленную зенитную оборону, и теперь бомбардировщики могли беспрепятственно сбрасывать бомбы.
“Для нас это очень хорошо”, - объяснил Редлих. - “Если им ничего не помешает, они будут сбрасывать бомбы на намеченную цель, а не просто куда придется”.
Тем не менее бомба разорвалась где-то поблизости. Наш дом сильно тряхнуло, и Редлихом постепенно овладел страх. “Только бы они снова в мой дом не угодили”, - пробормотал он.
“Вы ведь так не волновались, когда разбомбило ваш дом, а сейчас, когда он в развалинах, вы переживаете”, - сказала мать.
“Теперь дом стал действительно моим. Вы не поверите, но у меня к руинам этого дома особое отношение, даже какая-то привязанность”.
Редлихи стали навещать нас, как только у них появлялась возможность. Потом Рольфа призвали в “фольксштурм”, и мы больше ничего не слышали ни о нем, ни о его отце. Остальные тоже перестали появляться, хотя электрички по-прежнему ходили. С уроками немецкого языка и литературы было покончено. Люди затаились. Все ждали неизбежного конца.
В ночь на 22-е апреля в Берлине загрохотали залпы русских “катюш”. Казалось, даже небо стало красным от тысяч летящих раскаленных снарядов.
Однако хуже всего был производимый обстрелом адский шум. Рев, свист, разрывы снарядов не прекращались ни на минуту. Разговаривая друг с другом, нас приходилось кричать. Обстрел продолжался всю ночь и весь следующий день.
Внезапно все прекратилось.
“Что теперь?” - спросила Мартхен. - “Теперь ведь с вами ничего не случится?”
Мы с матерью молчали. Сидя в нашей траншее, мы вслушивались в наступившую тишину. Может, у русских кончились боеприпасы? А может, немцы сейчас откроют встречный огонь?
Но орудийных залпов больше не было слышно. Спустя несколько часов - мы только что задремали - мы услышали приближающийся шум моторов. Сначала мы подумали, что это опять американские бомбардировщики. Однако приближающийся шум не был похож на гул самолетов.
“Это дизельные двигатели”, - прошептала Мартхен.- “Или наши начали встречное наступление, или русские, все разгромив, едут на своих громадных танках”.
Рев моторов становился все громче. Нам показалось - машины приближаются к нашему дому.
Мартхен вскочила с места. “Наверное, стрелять не будут”, - прошептала она. - “Посмотрим, что происходит на улице”.
Я никогда еще не видел ее такой возбужденной. Она осторожно открыла дверь и прислушалась. Потом медленно вышла из траншеи. Мы последовали за ней.
Зрелище было захватывающее. В утренних сумерках все казалось призрачным, каким-то нереальным. Один за другим мимо нас проезжали танки. Их люки были приоткрыты. Из люков выглядывали головы в странных шлемах. У многих танков крышки люков были откинуты назад, и на них, развалясь на пышных перинах, лежали солдаты в формах защитного цвета.
“Они стащили эти перины в пустующих домах”, - прошептала Мартхен и тихо засмеялась. - “Наверное, они так быстро гнались за нашими, что очень устали и теперь отдыхают”.
А танки все шли и шли. Казалось, им не будет конца. Затаив дыхание, мы стояли и смотрели на эту бесконечную колонну. Вдруг мы увидели фрау Риттер, нашу соседку из дома напротив. Она тоже стояла возле своего забора. “Откуда у русских столько целых танков?” - стараясь перекричать рев моторов, спросила она. - “Нам же все время говорили - русские за два последних месяца совершенно выдохлись, у них почти не осталось военной техники”.
“Потише, пожалуйста!” - прикрикнула на соседку мать. Сияющими глазами она смотрела на проходящие мимо танки. “Мы выдержали! Все уже позади!” - обернулась она к Мартхен.
Она схватила меня в охапку и прижала к себе. И откуда у нее взялось столько сил? Отпустив меня, она порывисто обняла Мартхен. Мне даже показалось - мать хочет танцевать с ней. Потом мать громко запела что-то. Один из солдат высунулся из башни танка и повернулся в ее сторону. Он что-то прокричал матери, та засмеялась. Я никогда не слышал, чтобы она так смеялась - каким-то особенным, горловым смехом.
Поведение матери, по-видимому, испугало Мартхен. Она непроизвольно отодвинулась в сторону.
“Ты поняла, что сказал солдат?” - попыталась она отвлечь мать.
“Да”. Мать перевела дух и опять засмеялась. “Он сказал пошлость. Но это была самая лучшая пошлость, которую я когда-либо слышала”.
Она все еще обнимала Мартхен. “Теперь мы начнем жить, Мартхен. Теперь мы заживем. Мы станем обычными, нормальными людьми. Совсем как остальные”. От волнения ее пошатывало. Мне даже стало страшно - она показалась мне слегка спятившей.
