Он налил себе остаток кофе, от которого отказалась мать. Затем, поставив на стол пустую чашку, снова обратился ко мне: “Сейчас мы оставим твою маму одну. Пусть она немного поспит. А ты поможешь мне смастерить шины для ее ноги. Или ты хочешь сперва наверх подняться?”

“Ах, это успеется”, - возразила мать. - “Да мне и спать не очень хочется”.

“Как хотите. В любом случае - я буду в гараже. У меня там мастерская”. Он медленно поднялся. “Но если вы все же хотите уйти, скажите мне. Тогда и шины мастерить ни к чему”.

Редлих вышел. Услышав, как хлопнула входная дверь, мать сказала: “Он с самого начала нас раскусил. Интересно знать, как скоро здесь появится гестапо”, - произнесла мать с таким вялым безразличием, что мне стало не по себе.

“Ты же обещала мне, что мы пробъемся”, - напомнил я.

“Совершенно верно. Если что-то пообещал, надо держать слово. Ты прав. Поищи-ка где-нибудь полотенце. Эта грелка со льдом как огонь жжет”.

Когда я вернулся в комнату с полотенцем в руке, мать попросила отрезать ей еще немного колбасы. Ей явно нравилось, что за ней ухаживают. Я с облегчением вздохнул. Слава Богу, ей, кажется, не приходит в голову снова куда-то бежать.

Набив желудки хлебом и колбасой (в основном хлебом, съесть без остатка колбасу мы не решились), мы стали ждать. Мать и в самом деле заснула. Я тоже задремал.

Я не слышал, как вернулся старый Редлих. В руках он держал пару довольно широких и тонких досок, соединенных куском парусины.

Я вопросительно взглянул на него, и он прошептал: “Она должна накладывать шину только тогда, когда хочет двигаться. Но сперва нужно примерить. Возможно, мне придется кое-что поправить. Парусина хорошо держится, я прикрепил ее к дощечкам гвоздями. Посмотри, как это сделано. Гвозди забиты шляпками внутрь. А сверху еще один слой парусины, чтобы нигде не давило”.

Когда мать проснулась, он примерил ей шину и еще пару раз сбегал в свою мастерскую. Наконец работа была закончена. Мать казалась вполне довольной.

“Вы должны это запатентовать”, - сказала она с улыбкой.

Рольф явился домой, одетый по всей форме. Увидев нас, он был страшно удивлен. “Откуда ты взялся? Мне кажется, я сплю и вижу”.

Учтиво поклонившись, он поздоровался с матерью и спросил, указав глазами на ее ногу: “Как это произошло?”

“Во время воздушного налета. Я чуть-чуть замешкалась у входа в бомбоубежище”, - ответила мать и с улыбкой взглянула на Рольфа.

“А, понимаю. Янки застали вас врасплох, прежде чем ты успел вытащить свой кольт”, - пошутил он.

Старый Редлих смотрел на сына взглядом, исполненным гордости. “Сейчас я приготовлю всем нам поесть. Гемберги не застали фрау Нихоф дома. Не могут же они неизвестно сколько времени ждать ее на улице! Кто знает, может, ее задерживают какие-то обстоятельства. А может быть, как предполагает твой друг, ее и в самом деле направили работать в Губен. Тогда мы что-нибудь придумаем”.

“Ты что, действительно имеешь дело с ручными противотанковыми гранатами?” - спросил я Рольфа, когда некоторое время спустя мы сидели в его комнате.

“Я получаю настоящую военную подготовку. На крайний случай”

“Скажи еще, что ты метишь в русские Т-34. Да их твоими ручными гранатометами и не пробьешь. А потом эти танки тебя самого в лепешку расплющат”.

“Ну, тогда я пойду в морской флот”.

Мы сидели рядом на его кровати. Он положил руку на мое плечо.

Я оглядел его с головы до ног. “Ты теперь всегда так ходишь?”

“Да”.

“Красивая форма. Ты, наверное, вожак в стае “юнгфольков”.

“Прекрати свои идиотские шутки, дурень! Кстати, где твоя форма?”

“Сгорела. Во время последнего налета”.

“Разве тебя не учили? Форменную одежду нужно беречь пуще глаза. И при налете нужно прежде всего позаботиться о сохранности форменной одежды”.

“При налете я сначала позабочусь о себе самом. Но еще раньше - о своей матери”, - сухо сказал я. У меня не было никакой охоты продолжать эту бессмысленную игру в вопросы и ответы.

“Я бы сделал то же самое”, - успокоил меня Рольф. - “Только прекрати, пожалуйста, дурачком прикидываться”.

Он легонько ткнул меня кулаком в грудь. Когда мы спускались по лестнице в гостиную, Рольф сказал: “Если захочешь, я мог бы взять тебя разок с собой. Наверное, это можно сделать. Впрочем, нет - ты же не уберег свою форму!”

“Он похож сейчас на гестаповца”, - подумал я. - “Вот, стоило ему надеть эту форму, и наша дружба полетела ко всем чертям”.

“Моя мать могла бы раздобыть мне новую”. Я притворился непонимающим. “Но скоро она нам, может быть, уже не понадобится”.

Рольф ухмыльнулся: “Что ж, верно. Может, нас сразу в вермахт засунут. Но перед этим тебе не мешало бы немного прибавить в весе - ты худой как щепка, пушечное мясо из тебя плохое”.

Мы вошли в гостиную. Мать все еще лежала на диване и слушала рассуждения старого Редлиха. “С поездками в Польшу покончено - русские уже у самой Варшавы. А захвати они ее - там уже до Познани и Кенигсберга недалеко”.

Я взглянул на Рольфа. “Может, тебе повезет и форма солдата вермахта тебе не понадобится”, - подумал я.

“Сейчас я езжу в Голландию и в Данию”, - рассказывал Редлих. - “Там, пожалуй, полегче с продуктами. Но польской водки мне будет недоставать”.

“Вероятно, ее опять можно будет купить, когда война закончится”, - предположила мать.

Старый Редлих с сомнением покачал головой. “Да захотят ли поляки нам вообще что-нибудь продавать?”

В эту ночь нас снова разбудила воздушная тревога. Старый Редлих сказал матери, что с больной ногой она вряд ли доберется до бомбоубежища. “А если начнут бомбить, мы все сможем укрыться в подвале и переждать бомбежку. В моем подвале - железная дверь, на полках - много бутылок с вином. Там и выпить можно - это хорошо отвлекает от того, что творится снаружи”, - объяснил Редлих. Он по-прежнему был приветлив и доброжелателен. “А Кэте Нихоф, возможно, так и не появится. У нас в доме комнат тоже достаточно”, - добавил он. Я взглянул на мать. Похоже, слова старого Редлиха убедили ее. Рольф смотрел на отца так, как будто видел его впервые.

Мы спустились в подвал. Снаружи все было спокойно. Только пару раз прогрохотали зенитки, однако гула бомбардировщиков слышно не было, и мы ожидали скорого отбоя. Отбой прозвучал далеко за полночь, и Редлих предложил нам переночевать здесь, в подвале. Он даже предусмотрительно принес в подвал перины.

“Возьмите в руки - чувствуете, какие легкие? Мне их в Польше сделали. Из гусиного пуха. У нас в Германии уже давно ничего подобного нет. Наше начальство посылало эти перины домой в почтовых вагонах. А кое-что мы и для себя припасли. Ведь эти перины почти ничего не стоили! Да еще мы бутылки с водкой в них заворачивали. Правда, водка стоила гораздо дороже”.

Как мы и предполагали, на следующий день Кэте Нихоф тоже не появилась. Мать стала готовить на всех еду. Редлих, похоже, был очень рад этому.

” Сейчас он чувствует себя кормильцем, отцом семейства. Этого ему давно уже нехватает. Машинистом он работает теперь не всегда, от случая к случаю, если где-то поезд взорвался и погибшего машиниста заменить некем. Год назад его уволили по болезни - нервы были не в порядке. И теперь он вроде пенсионера”, - рассказал мне Рольф, когда старый Редлих снова был в отъезде. “Ему запрещено рассказывать о своей работе, но он нарушает этот запрет и всегда рассказывает мне, куда и зачем он ездил. Когда-нибудь ему достанется из-за его легкомыслия”.

“А что же у него было с нервами?” - спросила мать.

“Это с ним уже давно. С тех пор, как мать не живет с нами. Поэтому он так радуется тому, что вы теперь для нас готовите. Теперь он чувствует себя дома”. “Но ведь он же здесь на самом деле у себя дома!”

“Он никогда этого не ощущал. И всегда говорил об этом”, - объяснил Рольф. - “Но мне этот дом очень нравится. А ты как считаешь?”

“Мне бы хотелось остаться здесь”.

Рольф похлопал меня по плечу. “Надеюсь, что фрау Нихоф не спешит возвращаться”.