“Не валяй дурака. Твоя мать, небось, даже рада побыть немного в одиночестве”.

Я не ответил. Просто стоял и молчал.

“У меня есть еще порция брюквы. Хочешь? С коньяком. А может, это не коньяк, а водка? Ни на одной бутылке нет этикеток!” Рольф, казалось, был совершенно поглощен разглядыванием бутылок. “И почему это фюрер против вас так настроен?” - как бы между прочим спросил он. “Господи!” - подумал я. - “Мне бы только уйти отсюда!”

Сколько времени он знает, что я еврей? Я был охвачен паникой, но не мог сделать и шага. Только стоял, уставившись в пол. А если я и убегу, что изменится? Он знает, где я живу, знаком с Кэте Нихоф, видел мою мать и может сразу узнать ее, и ему ничего не стоит выдать нас. Дело дрянь!

Рольф взглянул на меня. “А знаешь, что с евреями делают по приказу фюрера?”

Я молчал.

“Их отправляют в Польшу и там травят газом, как клопов. Отправка идет непрерывно - днем и ночью. Все поставлено на поток, все операции отработаны, как на фабрике. Фабрика по переработке людей. Что ты на это скажешь?” “Ты сочиняешь!”

“Ты бы моего отца послушал, когда он возвращается с очередного “монтажа”. Как он по ночам в подушку плачет”.

“Он рассказывал тебе об этом?” - спросил я совсем тихо.

“Может, он втайне надеется, что я донесу на него, и тогда он выйдет из игры и не будет все это видеть. На территорию лагеря ему нельзя, но с него достаточно того, что он видит, когда транспорт прибывает на место и двери вагонов открываются. Живые вываливаются из вагонов вперемешку с трупами - они там спрессованы, как сельди в бочке. Первое время, когда он видел такое, его рвало. Теперь его не рвет. Зато у него началась бессонница - ну совсем уснуть не мог. Ему прописали снотворное. Он наглотается таблеток и спит, а иногда во сне всю ночь кричит, пока я его не растолкаю. И тогда он начинает рассказывать. Рассказывает и рассказывает. Я ведь единственный, с кем он может поговорить откровенно. А каково мне все это слушать? Когда он возвращается с “монтажа”, то плотно закрывает все двери и слушает английское радио. Ему вовсе не хочется знать, где и когда немцам дали по шапке. Его интересует одно: знают ли англичане об этом, а если знают, то что именно. А стоит ему услышать, что англичане тоже про это знают, каждый раз с ним просто истерика, начинает плакать - не остановится. Я для него вроде медсестры. Иногда даже его ругаю: “Ну почему ты не бросишь все это? Скажи, что ты заболел, что у тебя нервы не в порядке”. А он всегда одно и то же говорит: “Пойми - это же невозможно. Тогда то же самое будет делать кто-то другой. И тоже станет развалиной вроде меня. Стало быть, уж раз я это делаю, то буду делать и дальше”.

Рольф опустил голову. “Раньше мой отец был отличным парнем”.

“Это и сейчас видно”.

Он взглянул на меня. “Сейчас от него ничего не осталось. Призрак, жалкое подобие того, что было”. Рольф снова отвел глаза. “Но он теперь хотя бы не кричит по каждому случаю “хайль Гитлер!”, чтобы все видели, какой он твердолобый нацист”. “А ты?”

“Я? Конечно, я твердолобый нацист. Я самый твердолобый нацист во всем Вальдесру”. Он ухмыльнулся. “А ты кто?”

“Я тоже твердолобый нацист. Я такой твердолобый, что ты можешь еще поучиться у меня”. Рольф встал. “Хочешь еще брюквы?”

“Я пойду домой, а ты тем временем можешь донести на нас своему начальству”. “Ну вот, еще чего! Так сразу я и побежал!”

Мы замолчали. Наконец Рольф подошел ко мне и положил руку мне на плечо. “Забудь про мое начальство. Беги домой и смотри, не наделай глупостей. Я никому ничего не скажу. А для меня ты - парень из западной части Берлина, который пострадал от бомбежки. Да еще нос задирает”. У самых дверей я обернулся. “Когда твой отец вернется?”

“Сегодня ночью”.

“Утром он должен опять ехать?”

“Нет, он побудет дома пару дней. Евреев сейчас осталось не так уж и много”.

Целую неделю мы с Рольфом не виделись. Я был даже рад этому. Матери о нашей беседе я не рассказывал, иначе она бы страшно разволновалась и тут же захотела бежать из Вальдесру.

Но через неделю Рольф появился у наших дверей. Кэте пригласила его зайти в дом. Он за руку поздоровался со всеми, был очень учтив и произвел на обеих женщин весьма благоприятное впечатление.

“Ишь ты, аристократ выискался!” - подумал я. - “Даже странно, почему он при этом каблуками не щелкнул. Ну и притворщик!” Я беспокойно ерзал на стуле. Мне было не совсем ясно, что ему у нас нужно - ведь после того разговора он избегал встречи со мной.

Кэте поставила перед нами стаканы с лимонадом. “Не пойти ли нам немного погулять?” - спросил я Рольфа. “Зачем?”

Матери, по-видимому, наш гость сразу очень понравился.

“Дай ему сначала спокойно лимонад выпить. Успеете погулять - до вечера еще далеко”.

Я был готов увести его куда угодно, лишь бы подальше от дома. “Если он хочет нас выдать, то почему же медлит?”

Я вскочил со стула. Однако прежде чем я успел что-нибудь сказать, Рольф сообщил матери, что по поручению отца он пришел пригласить нас к ним в гости. И фрау Нихоф, разумеется, тоже. Если, конечно, обе дамы согласны. Нас угостят домашним печеньем и кофе, к сожалению, жидким.

Обе дамы с восторгом согласились. Рольф допил свой лимонад и встал из-за стола, церемонно попрощался с матерью и Кэте.

Мы вышли из дома. “Ты самый большой притворщик из всех, которых мне доводилось встречать”, - заговорил я, как только мы вышли на улицу.

“Это была не моя идея. Отец очень хочет познакомиться с твоей матерью”. “Слушай, ты в самом деле думаешь, что мы евреи?”

Я остановился и повторил свой вопрос. “Почему ты думаешь, что мы евреи?”

“Отец сказал”.

Было видно, что Рольф очень разозлился. “Хочешь знать, что он мне сказал? - “Кого ты в дом привел? Он же еврей, я сразу увидел!” Я думал, мой старик шутит, но он говорил это всерьез. “Ты же знаешь, кого я все это время в Польшу возил? Уж теперь-то я еврея сразу распознать могу. Взрослый или ребенок - мне все равно, узнаю сразу. У них у всех в выражении лица есть что-то общее. Случалось, воздушная тревога или пути разрушены - поезд останавливался, так я, если никто не видел, бросал в прорезь для воздуха бутылки с водой или хлеб. И когда я слышал их голоса, когда они, с трудом поднимаясь в своих вагонах, благодарили меня, мне становилось нехорошо. Говорю тебе - я знаю, как они выглядят. Твой новый приятель - еврей, это точно. Не знаю, как им удалось избежать транспортировки в Польшу и как они оказались здесь. А уж Кэте Нихоф должна бы знать, что через два дома от нее живет офицер СС, он в Вальдесру самый главный нацист”.

“Я хочу знать, почему твой отец пригласил нас с матерью в гости”.

“Он хочет поговорить с вами начистоту. Однажды во время поселкового праздника сосед Кэте Нихоф уже взял ее на заметку. Не бойся, мой старик не выдаст вас. Он хочет вас предупредить”.

“А что этот эсэсовец имеет против Кэте?”

“Не знаю. Думаю, отец вам обо всем расскажет”.

В костюме и в рубашке с галстуком старый Редлих выглядел просто щеголем. Он пригласил обеих дам пройти в столовую и поставил на стол громадный песочный пирог. Только теперь я разглядел эту комнату как следует. Она была просторная, очень светлая и чистая, обставленная довольно старой и разномастной мебелью, но несмотря на это выглядела очень уютно. Погода в этот день стояла отличная, вовсю светило солнце, и настроение у всех было прекрасное. Стол был красиво убран. Старый Редлих удалился на кухню и через некоторое время вернулся с большим жестяным кофейником.

“Не желают ли дамы сначала выпить по рюмочке или сразу приступим к пирогу?”

Кэте и мать переглянулись и рассмеялись. “По рюмочке? Было бы неплохо”, - ответила Кэте. - “Это расчистит место для вашего чудесного пирога”.