Однако нет худа без добра, и наша задержка тоже сослужила мне службу. Один из моих приятелей, считающий себя критиком, написал статью, где разделал меня в пух и прах, и не только за то, что я уже создал, но и за все то, что я когда-либо в своей жизни еще создам; он рассчитывал, что статья выйдет, когда я буду уже в океане. Но она вышла, а я все еще сидел на берегу, и ему пришлось изворачиваться, придумывая объяснения.
А время шло. С каждым днем становилось очевидным только одно, а именно, что в Сан-Франциско постройку «Снарка» закончить не удастся. Он так долго строился, что начал разваливаться и изнашиваться, и это изнашивание шло скорее, чем могла идти починка. Он стал некоей притчей во языцех. Никто не относился к нему всерьез, а меньше всего те, кто на нем работал. Тогда я сказал, что пущу его таким, как он есть, и закончу постройку в Гонолулу. После этого он дал течь, которую, конечно, надо было заделать до отплытия. Пришлось ввести его в док. Но во время этой операции его здорово стиснуло между двумя баржами и помяло ему бока. В доке мы поставили его на катки, но когда мы стали его вытаскивать, катки разъехались, и корма увязла в иле.
Теперь он перешел из рук судостроителей в руки спасателей поврежденных судов. В сутки бывает два прилива, и во время каждого прилива, днем и ночью, целую неделю напролет, два буксирных парохода тащили «Снарк». А он, искалеченный и разбитый, сидел кормой в иле. Тогда, чтобы выбраться из этого плачевного положения, мы решили пустить в дело изготовленный в местной литейной мастерской цепной привод, который должен был передавать вращение от нашего двигателя на брашпиль. Мы в первый раз прибегали к этому приспособлению. Но цепь оказалась с изъяном: звенья ее распались, и брашпиль остался без привода. Вслед за тем вышел из строя семидесятисильный двигатель. Двигатель этот был заказан в Нью-Йорке; так значилось на дощечке, прикрепленной к его основанию; но основание тоже оказалось с изъяном, и семидесятисильная машина отломилась от треснувшего основания, подскочила в воздух, сокрушая все болты и крепления, и повалилась на бок. А «Снарк» продолжал сидеть в иле, и два буксирных парохода продолжали безуспешно тащить его.
– Ничего, – сказала Чармиан, – зато подумай только, какой он крепкий и остойчивый!
– Да, – сказал я, – и какой у него изумительный нос!
Итак, мы собрались с духом и продолжали начатое. Поломанный двигатель мы привязали к его негодному основанию; разлетевшуюся передачу мы сняли и спрятали отдельно, – все это мы сделали, чтобы после, в Гонолулу, произвести необходимые починки и заказать новые звенья для передачи. Когда-то, в туманной дали времен, «Снарк» покрыли белым грунтом, по которому собирались красить его дальше. При внимательном исследовании и теперь еще видны были следы окраски. Но внутри «Снарк» так и не удалось покрасить. Внутри он был покрыт жирным слоем грязи и табачного сока, который оставили все многочисленные рабочие, перебывавшие на нем. Но мы относились к этому спокойно; сор и грязь нетрудно счистить, а позже, когда мы доберемся до Гонолулу, можно будет покрасить «Снарк» при его ремонте.
С большим трудом нам удалось стащить «Снарк» с того места, где он застрял, и поставить его у Оклэндской пристани. Мы привезли на телегах из дому всякую утварь, и книги, и одеяла, и багаж наш, и наших служащих. Одновременно с этим лавиной посыпалось и все остальное: дрова и уголь, вода и резервуары для воды, овощи, провизия, керосин, спасательная шлюпка, моторная лодка, все наши знакомые, все знакомые наших знакомых и все те, кто утверждал, будто они знакомые наши, да к тому же еще кое-какие знакомые тех, кто был знаком со знакомыми кое-кого из членов нашей команды. Были здесь также репортеры, и фотографы, и совсем посторонние люди, и над всем этим носились облака угольной пыли с пристани.
Было решено, что мы снимемся в воскресенье, в одиннадцать утра. Наступил вечер субботы. И толпа и угольная пыль были особенно густы в этот день. В одном кармане у меня была чековая книжка, вечное перо и промокательная бумага; в другом кармане около двух тысяч долларов золотом и банковыми билетами. Я готов был встретить кредиторов: мелких – наличными, солидных – чеками – и ждал только Роско, который должен был привезти счета ста пятнадцати фирм, задержавших меня здесь столько месяцев.
И вдруг еще раз совершилось непостижимое и чудовищное. Раньше чем успел приехать Роско, приехал другой. Этот другой был судебным приставом Соединенных Штатов. Он укрепил бумажку на гордой мачте «Снарка», и все на пристани могли прочесть, что на «Снарк» наложен арест за неуплату долгов. Затем судебный пристав оставил «Снарк» на попечение маленького старичка, а сам удалился. Теперь я уже не имел власти над «Снарком» и над его изумительным носом. Теперь его господином и повелителем был маленький старичок, который любезно разъяснил мне, что начиная с этого дня я буду выплачивать ему три доллара ежедневно за то, что он будет господином и повелителем «Снарка». От него я узнал также имя человека, наложившего на «Снарк» арест. Это был некто Селлерс, а долг был в двести тридцать два доллара, – долг был не больше, чем можно было ждать от носителя такой фамилии. Селлерс![1] Праведные боги! Селлерс!
Но кто был этот Селлерс, черт возьми? Я заглянул в чековую книжку и нашел, что две недели тому назад уплатил ему пятьсот долларов. Из рассмотрения других чековых книжек обнаружилось, что в течение длительной постройки «Снарка» я выплатил ему несколько тысяч долларов. Так почему, скажите, хотя бы просто из приличия он не представил своего жалкого счета, вместо того чтобы накладывать арест на «Снарк»? Я засунул руки в карманы и нащупал в одном чековую книжку и перо, а в другом – золото и бумажки. Там было достаточно денег, чтобы несколько раз оплатить его грошовый счет… Но тогда зачем? Почему? Объяснений не было: просто это было непостижимо и чудовищно.
Хуже всего оказалось то, что «Снарк» был опечатан в субботу вечером; я хотя и немедленно отправил адвокатов и различных агентов по всему Оклэнду и Сан-Франциско, никого найти не удалось – ни судью, ни судебного пристава, ни мистера Селлерса, ни адвоката мистера Селлерса. Все, решительно все уехали на воскресенье из города. Вот почему «Снарк» не снялся с якоря в воскресенье, в одиннадцать утра. Маленький старичок был на своем посту и сказал: «Нет». А мы с Чармиан прогуливались напротив «Снарка» по пристани и восхищались его изумительным носом, воображая, как он будет пронзать все штормы и тайфуны.
– Глупая буржуазная выходка! – говорил я Чармиан, имея в виду Селлерса и наложенный им арест. – Поступок перетрусившего мелкого торгаша. Но это не беда. Как только мы выйдем в открытое море, все неприятности кончатся.
И мы, действительно, наконец отплыли – во вторник, 13 апреля 1907 года. Отплыли, надо сознаться, без всякого шика. Якорь нам пришлось выбирать вручную, потому что передаточный привод был разбит вдребезги. Обломки двигателя в семьдесят лошадиных сил тоже пришлось сложить в трюм в качестве балласта. Но это же пустяки в конце концов. Все это можно было наладить в Гонолулу. Зато в остальном наш корабль великолепен. Правда, двигатель на моторной лодке отказался действовать, а спасательная шлюпка текла, как решето, но в конце концов это все были приложения к «Снарку», а не сам «Снарк». «Снарк» – это водонепроницаемые переборки, солидная обшивка, без единого сучка, все приспособления ванной комнаты – вот что такое «Снарк». Но выше всего был, конечно, благородно-пронзительный нос «Снарка», который победно пронзит все ветры и волны.
Мы прошли через Золотые Ворота и повернули на юг, рассчитывая попасть в полосу северо-восточных пассатов. Не успели мы двинуться, как начались приключения. Я сообразил заранее, что для такого путешествия, как наше, молодость важнее всего, а потому взял с собой целых три молодости: молодость повара, молодость мою и молодость мальчика для услуг. Оказалось, что я ошибся только на две трети. Я забыл, что молодость часто подвержена морской болезни. В двух случаях из трех именно это и произошло. Как только мы вышли в открытое море, кок и бой забрались на свои койки и больше от их молодости целую неделю не было никакого прока. Из вышеизложенного ясно, что мы были лишены горячей пищи и должной чистоты и порядка в каютах и на палубе. Но это нас не слишком огорчило, ибо мы вскоре обнаружили, что ящик с апельсинами где-то и когда-то промерз; что яблоки заплесневели и загнили; что корзина капусты была доставлена уже в гнилом виде и подлежала немедленному удалению за борт; что в морковь попал керосин, брюква была, как дерево, а свекла испорчена; что растопка трухлявая и гореть не будет; что уголь, доставленный в дырявых мешках из-под картофеля, рассыпается по палубе и его смывает водой.