— Коллетт, тут много не скажешь. Я и раньше при словах, что самое ужасное в жизни — это когда ребенок уходит из нее раньше родителей, никогда не думала ставить их под сомнение. Теперь вот знаю, что это правда. Но еще я верю в то, что каждому на роду свое написано. Детям полагается пережить родителей, только это правило не на скрижалях высечено. Я горевала, я плакала, очень много плакала, пришло время перестать плакать и жить дальше своей жизнью.
Коллетт покачала головой:
— Вы изумительная женщина, миссис Мэйер.
— Ничего подобного, и, пожалуйста, зови меня Мелисса: «миссис Мэйер» разводит нас слишком далеко друг от друга.
— Пожалуй, вы правы.
Официант спросил, не желают ли дамы еще чего-нибудь выпить. Кэйхилл отрицательно мотнула головой. Мэйер заказала себе второй коктейль «Манхэттен». Официант ушел, и Коллетт спросила:
— Мелисса, что произошло с Барри?
Пожилая женщина нахмурилась и откинулась назад.
— Что ты этим хочешь сказать?
— Вы верите, что она умерла от инфаркта?
— Ну, я… а чему еще я должна верить? Так мне сказали.
— Кто вам сказал?
— Доктор.
— Какой доктор?
— Наш семейный доктор.
— Он осматривал ее, вскрытие делал?
— Нет, но он получил подтверждение от, если не ошибаюсь, британского медика. Барри умерла в…
— В Лондоне, я знаю, только есть… есть кое-какие причины сомневаться, действительно ли ее сердце подвело.
Лицо Мэйер напряглось и посуровело. И, когда она заговорила, голос ее сделался под стать выражению лица:
— Не могу сказать, что я понимаю, к чему ты клонишь, Коллетт.
— Я сама не очень соображаю, к чему клоню, Мелисса, но мне хочется выяснить правду. Просто-напросто не могу поверить, что у Барри случился разрыв сердца в ее-то возрасте. А вы?
Мелисса Мэйер взяла сумочку из крокодиловой кожи, вытащила из нее длинную сигарету, зажгла ее, затянулась, словно понежила дым в легких и во рту, а потом произнесла:
— Я верю в то, Коллетт, что жизнь крутится вокруг необходимости принимать очевидное. Барри умерла. Я должна это принять. Инфаркт? И это я должна принять, потому что если не приму, то остаток дней своих проведу как под пыткой. Это-то ты можешь принять?
Кэйхилл вздрогнула от напора, с каким был задан вопрос.
— Мелисса, — сказала она, — пожалуйста, поймите меня правильно: я вовсе не собираюсь выяснять нечто, что сделало бы смерть Барри для вас еще более мучительной, чем сейчас. Я понимаю, что потерять подругу — это не так убийственно, как потерять дочь, но, поверьте, я страдаю от пытки — моей пытки. За тем я здесь сейчас: постараться унять собственную боль. Это, догадываюсь, эгоистичнее, но зато правда.
Кэйхилл видела, как смягчилось лицо пожилой женщины, почти застывшее в непроницаемой маске, и была ей за то признательна. Душу ее переполняло чувство вины: вот она, сидит с горюющей матерью, врет чего-то, притворяется, будто она всего лишь подруга, а на самом деле действует как следователь ЦРУ. Проклятая двойственность, подумалось ей. Вот она-то больше всего не давала покоя в ее работе: приходилось лгать, утаивать, сдерживаться, быть кем угодно, только не тем, кем ты на свет родилась. Казалось, на лжи основано все. Как хорошо прогуливаться по залитым солнечным светом тропинкам или улицам! Но не тут-то было: слишком многое проделывалось в тени да в укромных квартирах. Записки и послания, написанные шифром вместо простого и понятного языка, странные названия для операций, жизнь с оглядкой, с постоянной слежкой за каждым своим словом и подозрительностью к каждому, с кем доводится столкнуться.
— Мелисса, давайте просто устроим себе приятный обед, — сказала Кэйхилл. — Мне не стоило пользоваться нашей встречей, чтобы смягчить боль утраты своей лучшей подруги.
Пожилая женщина улыбнулась и закурила еще одну сигарету.
— Барри все время выговаривала мне за курение. Уверяла, что оно отберет у меня десяток лет жизни, а вот поди ж ты: я сижу тут, жива-здорова, дымлю как паровоз и говорю о своей следившей за здоровьем дочери, которая мертвым-мертва. — Коллетт пыталась сменить тему, однако миссис Мэйер оборвала ее: — Нет-нет, я хотела бы поговорить с тобою о Барри. Ведь с тех пор как случилось несчастье, не было никого, к кому бы я могла обратиться, кому открыться. Я очень рада, что ты здесь и что ты дружила с ней. Знаешь, не так-то много было у нее близких людей. Нрава была легкого, открытого, а вот… а все ж друзей у нее было очень мало.
Коллетт взглянула на нее недоверчиво:
— По-моему, наоборот. Барри была такая общительная, жизнерадостная, такая затейница.
— Думаю, тут было больше показухи, Коллетт. Видишь ли, Барри пришлось пережить много дурного, страшного.
— Я знаю, временами у нее случались неприятности, только…
На лице Мелиссы Мэйер появилась всезнающая улыбка.
— Тут не просто обычные, так сказать, нормальные неприятности, Коллетт. Боюсь, я в свою могилу буду сходить, сожалея об этих сторонах ее жизни, в которых есть и моя вина.
Кэйхилл стало неловко от столь очевидного намерения Мэйер покопаться в одном из хранилищ секретов, касавшихся Барри и ее. Тем не менее любопытство мучило Коллетт не меньше, чем неловкость, и она не сделала никакой попытки прекратить начавшийся разговор.
— Тебе Барри когда-нибудь рассказывала о своем отце? — спросила Мэйер.
Кэйхилл призадумалась.
— Пожалуй, да, только не помню, что и в связи с чем. Нет. Сомневаюсь, чтобы она вообще упоминала о нем.
На самом деле Кэйхилл не раз за годы дружбы с Барри Мэйер поражалась тому, что та избегает разговоров об отце. Она вспомнила, как однажды, еще в колледже, они с Барри и другими девушками заговорили об отцах и об их воздействии на жизнь дочерей. Участие Барри в беседе свелось всего лишь к едким замечаниям об отцах вообще. Тогда же, уже ночью, Кэйхилл спросила подругу о ее отце и наткнулась на простой ответ: «Он умер». Тон, каким Барри ответила, не оставлял сомнений, что она считает разговор оконченным.
Кэйхилл рассказала Мелиссе Мэйер про тот случай, и пожилая женщина кивнула. Взгляд ее устремился куда-то через весь зал, будто отыскивая место, где могли бы бросить якорь тягостные мысли.
— Нам незачем ворошить это, Мелисса, — сказала Кэйхилл.
— Нет, почему же. — Мэйер улыбнулась. — Разговор-то я завела. Отец Барри умер, когда ей было десять лет.
— Молодой, наверное, был, — сказала Кэйхилл.
— Верно, умер молодым, и… никто его не оплакивал.
— Не понимаю, — призналась Кэйхилл.
— Отец Барри, мой муж, был жесток и бесчеловечен, Коллетт. Когда я выходила за него замуж, то и представить себе такого не могла. Я была очень молода, а он очень красив. Жестокость его начала проявляться после рождения Барри. Не знаю, то ли он жалел, что ребенок встал между нами, то ли просто вылезла наружу какая-то извращенность, что сидела у него в натуре, только по отношению к ней был он груб и жесток, подавлял ее и физически, и психологически.
— Какой ужас! — прошептала Кэйхилл.
— Да, это было ужасно.
— И для вас тоже, наверное.
Выражение боли легло на лицо миссис Мэйер. Она закусила губу и сказала:
— Ужасно было то, что я так мало сделала, чтобы прекратить это. Боялась потерять его и отыскивала все новые и новые оправдания тому, что он устраивал, все твердила себе: время придет, и он изменится. Ничего не изменилось, я только продлила эту муку. Он… мы, по сути дела, сломали, исковеркали Барри. Ей приходилось изыскивать способы избавляться от всей этой боли, и она в конце концов ушла в собственный, сугубо личный мирок. У нее не было друзей в детстве, как не было их и когда она повзрослела — за исключением тебя, конечно, да кое-каких любовных привязанностей, — вот она и создала сама себе друзей, воображаемых, тех, кого поселила в своем личном мире, который был, Господь свидетель, лучше того реального, в каком она жила.
Коллетт почувствовала в горле комок. Мысленно она прокручивала обратно время, проведенное вместе с Барри, и пыталась обнаружить в каких-то ее поступках или взглядах следы, оставшиеся от столь безрадостного детства. Память тут оказалась пуста, если не считать того, что порой на Барри нападала охота уйти в себя, углубиться в собственные думы — даже в самый разгар какой-нибудь оживленной беседы среди своих. Только что странного в этом поведении? Она сама не раз так же поступала.