– Да, я их найду. Спасибо. – Ева поднялась на ноги. – Знаю, вам пришлось выкроить для меня время, а у меня свидетель на подходе. – Она хотела еще что-то сказать, но передумала. – И спасибо за воскресный пикник. Жаль, что пришлось сбежать так внезапно.

– Я была так рада вашему приходу! – Мира тоже встала из-за стола. – Надеюсь, вы мне скажете, что у вас на уме. Было время, когда вы ни за что не признались бы… даже виду не подали бы, что вас что-то беспокоит. Но, я думаю, мы уже миновали эту стадию.

– Мои десять минут истекли. —

– Ева, – тихо сказала Мира и положила ладонь поверх ее руки.

– Мне приснился сон. – Слова полились как вода, прорвавшая плотину. – Я видела свою мать.

– Сядьте. – Мира вернулась на свое место за столом и позвонила через интерком ассистентке. – Мне понадобится еще несколько минут, – объявила она и вырубила связь, не дав ассистентке рта раскрыть.

– Я не хочу вас задерживать. Ничего особенного не случилось. Это не был кошмар. Ну, то есть не совсем.

– До сих пор у вас не было полноценных воспоминаний о матери.

– Верно, не было. Только однажды я вспомнила ее голос: она скандалила с ним, кричала, жаловалась на меня. Но на этот раз я видела ее лицо. У меня ее глаза. Чтоб им лопнуть. – Теперь Ева тоже села: буквально рухнула в кресло и потерла глаза ладонями. – Ну почему, черт побери?

– Это всего лишь набор генов, Ева. Вы не можете верить, что цвет ваших глаз имеет какое-то значение. Вы слишком умны для этого.

– К чертям науку. Терпеть ее не могу. Я видела, как она смотрела на меня этими глазами. Она меня ненавидела, просто на дух не переносила. Я этого не понимаю, у меня в голове не укладывается. Мне было… не знаю, я не умею определять детский возраст. Ну, может, три или четыре года. Но она ненавидела меня, как заклятого врага всей своей жизни.

Мире хотелось подойти к ней и обнять. Понянчить ее. Но она знала, что так действовать нельзя.

– Это причинило вам боль.

– Да, наверное. – Ева втянула в себя воздух и шумно выдохнула. – Мне хотелось бы знать… Хотя кое-что я уже знала и помнила… Но все-таки мне хотелось бы знать: может быть, он каким-то образом похитил… отнял меня у нее в какой-то момент. Может, избил ее до полусмерти и забрал меня с собой. Она была наркоманкой, но… может быть, она питала ко мне какие-то чувства? Я хочу сказать: если таскаешь ребенка в утробе девять месяцев, невозможно совсем ничего не чувствовать.

– В общем, это так, – мягко заговорила Мира. – Но некоторые люди в принципе не способны любить. Это вам тоже известно.

– Лучше, чем кому бы то ни было. Но была у меня такая мечта – я сама о ней не догадывалась, пока она не рухнула, – мечта о том, что она меня ищет, тревожится обо мне. Что она хочет меня разыскать, потому что в глубине души, несмотря ни на что, она меня любит. И вот оказалось, что она меня никогда не любила. В ее глазах не было ничего, кроме ненависти, когда она смотрела на меня, своего ребенка.

– Вы же понимаете: это не вас она ненавидела. Вас она совсем не знала. И ее неумение любить – это не ваша вина. Это ее собственный недостаток. Вы трудная женщина, Ева.

Ева тихонько засмеялась, дернула плечом:

– Ну да. И что же?

– Трудная женщина, часто колючая, требовательная, нетерпеливая, с тяжелым характером. – Когда же вы дойдете до моих положительных черт?

– У меня времени не хватит. – Но Мира улыбнулась: ей удалось вернуть Еве ее обычный сарказм. – Но ваши недостатки не мешают тем, кто вас любит, продолжать вас любить, уважать, восхищаться вами. Расскажите мне, что вы вспомнили.

Опять Ева шумно выдохнула и перечислила факты с той же холодной отрешенностью и точностью в деталях, с какой составляла бы полицейский отчет.

– Я не знаю, где мы были… в каком городе. Но я знаю, что она продавала себя за деньги и наркоту, и он ей не препятствовал. Она хотела меня бросить, но он не дал ей это сделать: у него были свои виды на меня. Он называл меня «будущим дивидендом».

– Они не были вашими родителями.

– Простите?

– Они вас только зачали. Она послужила вам живым инкубатором и извергла вас из своего тела, когда пришло время. Но они не были вашими родителями. Тут есть разница. Вы прекрасно это знаете.

– Да, пожалуй.

– Вы не произошли от них. Вы их превзошли. Тут тоже есть разница. Позвольте мне сказать еще одно, пока моя ассистентка не ворвалась сюда и не растерзала меня за то, что я ее задерживаю. Вы, Ева, многого достигли, вы оказали влияние на многих людей, помогли торжеству справедливости. Помните об этом!

Когда Ева вошла в столовую, Бакстер поглощал огромный многоэтажный бутерброд. Рядом с ним за квадратным столом сидел Трухарт и прилежно трудился над салатом оливье с курицей. А напротив них сидела старушка, которой на вид было лет двести, и взирала на молодых людей с умиленным доброжелательством.

– Ну вот, – проговорила она дребезжащим старческим голоском, – это ведь лучше, чем казенные булки из автомата?

Бакстер ответил энергичным чавканьем, явно означавшим восторженное согласие. Трухарт – молодой и почти такой же зеленый, как его салат, – отодвинул стул, завидев Еву.

– Лейтенант! – Он вскочил и вытянулся по стойке «смирно».

Бакстер лишь весело покосился на желторотого первогодка и вернулся к своему бутерброду. Наконец он прожевал и проглотил.

– Черт бы тебя побрал, Трухарт, кончай егозить. Дай хоть переварить. Даллас, это удивительная и чудесная миссис Эльза Паркси. Миссис Паркси, мэм, это лейтенант Даллас, ведущий следователь, которого вы хотели видеть.

– Спасибо, что пришли, миссис Паркси.

– Это же мой долг, не так ли? Мой гражданский долг, не говоря уж о долге перед моей подругой и соседкой. Лоис приглядывала за мной, когда я в этом нуждалась, а вот теперь настал мой черед отплатить ей, чем могу. Присаживайтесь, дорогуша. Вы уже покушали?

Ева посмотрела на бутерброд, на салат и усилием воли подавила приступ то ли зависти, то ли голода, скрутивший ее почти пустой желудок.

– Да, мэм.

– Я сказала этим мальчикам, что могу приготовить с запасом, мне нетрудно. Терпеть не могу еду из автомата. Она не натуральная. Детектив Бакстер, поделитесь бутербродом с этой девочкой. Уж больно она худенькая.

– Спасибо, я не голодна. Детектив Бакстер сказал мне, что вы видели мужчину, выходившего из дома миссис Грегг воскресным утром.

– Видела. Я не обратилась в полицию раньше, потому что после церкви поехала прямо в гости к внуку и осталась ночевать. Вернулась только сегодня утром. Ну, правда, о Лоис услыхала вчера в новостях. – Бессчетные морщинки на ее сморщенном личике, похожем на изюм, пришли в движение и сложились в скорбную гримасу. – Никогда мне не было так горько и больно, даже когда мой Фред, упокой господь его душу, попал под поезд, а с тех пор уж сколько воды утекло… Она была добрая женщина и добрая соседка.

– Да, я знаю. Что вы можете сказать о мужчине, которого видели в то утро?

– Да я на него едва и взглянула. Глаза-то у меня до сих пор острые. В марте снимала катаракту, на зрение не жалуюсь, но я просто не обратила на него внимания. – Она рассеянным жестом вытащила из громадного ридикюля пачку бумажных салфеток и передала ее Бакстеру.

– Спасибо, миссис Паркси, – почтительно и смиренно поблагодарил он.

– Вы хороший мальчик. – Она похлопала его по руке – и вновь повернулась к Еве. – Так на чем я остановилась? Ах да. Я как раз вышла из подъезда, хотела подождать внука на улице. Он каждое воскресенье за мной заезжает в девять пятнадцать, везет меня в церковь. Вы ходите в церковь?

Глазки-бусинки миссис Паркси остро блеснули, и Ева заколебалась между правдой и тактичной ложью.

– Да, мэм, – торжественно ответил Трухарт. – Я люблю слушать мессу у Святого Патрика, когда удается выбраться в город по воскресеньям. А если нет, хожу в церковь Богоматери Всех Печалей возле дома.

– Так вы католик?