— Я спланировал артподготовку очень мощную, но короткую, — доложил на одном их ночном совещании подполковник Смирнов. На что Шерстобитов откликнулся утомленно:

— Ну, Павел Иванович! — сказал он, чуть растягивая слова, с большим недовольством. — А откуда вы возьмете такое количество орудий, чтобы сделать артподготовку короткой, но мощной? А главное: боеприпасов? — Он взглянул в подготовленные Смирновым бумаги, протянутые ему, и мрачно нахмурился, пояснил свою мысль: — За то время, какое вы отводите артиллеристам на артподготовку, огневые точки противника останутся неподавленными. А потом вы, по-моему, уже знаете, что фашисты опять отведут от переднего края солдат в глубину обороны. А когда пушки смолкнут, снова выведут к пулеметам и минометам. Ну и что это будет? Вы подумали? Это будут большие потери у нас, наступающих. — И он пошутил без тени улыбки, только косо взглянув: — А ведь нам и так… терять нечего… Вот ваш план! — Шерстобитов умолк и долго молчал. Начал снова спокойней: — Нет… Я думаю, планировать нужно иначе. Обмануть немцев. По-моему, нужно тоже начать укреплять оборону. У них на глазах. На виду. Пусть немножечко успокоятся. Боевое охранение у них, как разведчики говорят, не везде одинаково бдительно. Вот мы и спланируем наступление ночью, без артподготовки. Одной частью войск. А другой частью войск… — и он снова задумался, поглядел на Диденко с глубокой серьезностью. — То есть тут нужно крепко подумать.

И он встал с табурета и, заложив руки за спину, долго расхаживал по избе в нереальном, химическом свете карбидной лампы. Ремни, туго стягивающие его плечи и узкую талию, при каждом движении чуть поскрипывали. Старший батальонный комиссар и подполковник внимательно, зорко следили за каждым его поворотом.

— А другой частью войск? — спросил осторожно Диденко.

— А другой частью войск… — Шерстобитов опять повернулся, наклонился над картой. — Понимаешь? Нам нужно создать сильный сводный подвижный отряд. Из лучших бойцов, из разведчиков, из саперов. Оборудовать специально волокуши, полозья для орудий и минометов, лотки для снарядов. Дать всем лыжи и автоматы. И хоть с тем же Ямановым… — Он подумал о Лиде, но ее не назвал. — И хоть с тем же Ямановым двинуться через линию фронта, шевельнуть их с тылов. Но так, чтобы не было окружения, дать им все же какой-то проход. Окружать мы не можем, силенок не хватит, а так… отожмем их подальше, на запад….

— Что ж… — сказал комиссар. — Идея что надо.

Он задумался и легонько, как школьник, покусывая карандаш, долго глядел на карту.

— А кто будет командовать этим… сводным отрядом?

— Если б не был ранен Сергей Большаков, послал бы его. А так думаю: Марухненко.

— Ну что ж. Этот справится… — согласился Диденко. — В целом можно принять. Кое-что, правда, трэба еще разжуваты… Так ведь времени нет!

— Поднатужимся… Как всегда… И еще нужно взять «языка». И немедля, — сказал Шерстобитов. — И разведать проходы в овраге, рассекающем Александровку. Пусть включаются в это все полки, вся разведка… Понимаешь, Алеша, — сказал Шерстобитов, обращаясь опять не к Смирнову, а к комиссару. — Немцы-то вон как… спешат! Боюсь, не успеем.

— Ну, что ж… Как ты говоришь: поднатужимся… раз другого выхода нет!

— Завтра съездим, доложим Горячеву: как он отнесется. А вдруг чем-нибудь да поможет? У него же есть возможность и на флангах нас поддержать отвлекающими ударами. И пушчонок подбросить…

— Да, конечно…

Полковник сел мрачный за стол, склонил голову. Долго скорбно молчал. Потом обернулся к Смирнову.

— Ну ладно. До завтра. А потом вызывайте людей, как я приказал.

— Слушаюсь, Степан Митрофанович!

— Спокойной ночи!

А когда подполковник ушел, усмехнулся:

— Ему-то ночь спокойная! А вот нам…

Комиссар сложил свои книги, брошюры, блокноты, спросил:

— А ты, Степа, здоров?

Тот откинулся к стенке, слегка удивился:

— Ты… о чем это? Совершенно здоров!

— Так… А мне что-то кажется, ты изменился за последнее время. Нет былой искрометности. Ведь я тебя помню, ты же бил как фонтан, сыпал шутками, все смеются вокруг, а сейчас чуть не плачут.

— Это я даю отдохнуть фонтану.

— Ладно, брось. В самом деле: ты что?

— Ничего.

— Ну?.. Скрываешь? А ведь был товарищем. Другом.

— А, ладно! — озлился Шерстобитов. — Жив, здоров. Всем доволен. Еще чего надо? Отстань!

— Хорошо. Я отстал. — Комиссар бросил в голова телогрейку, снял сапоги, расстегнул портупею. — Я, Степа, ложусь на часок. Советую и тебе. Хоть немного, а поспи. Голова чище будет. И нервы спокойней.

— Ты как врач-психиатр… Или поп.

— Я и то и другое.

— Ну, на исповедь не пойду. Обойдусь без тебя.

— Хорошо. А я все равно тебя, Степа, люблю. Понимаешь? Вот это запомни.

— Запомнил.

Они оба легли. Диденко уснул, как ребенок, мгновенно. А Шерстобитов лежал мрачный и строгий. И мрачны и строги были его командирские думы. Он хотел бы сейчас охватить своей мыслью этот сложный, живой организм, называемый стрелковой дивизией, и найти в нем себя, навсегда, а главное — Лиду. Увидеть ее. Помириться.

Он — полковник, комдив, а она — рядовая. Между ними не только пространство от Каршина до Черняевой слободы, но и все, что готовится к предстоящему бою: все надежды и муки штабов, замышляющих операцию, все расчеты и могучая техника артиллеристов, минометчиков, черный, грозный металл танков, бессонные ночи командиров полков, комиссаров, парторгов, комсоргов, и лиловые всполохи над горизонтом, и тревожное зябкое ожидание пехотинцев в окопах. Он хотел бы увидеть ее в этот час, — и не мог.

С появлением Лиды в разведке полка у Тышкевича и хождением ее в Стоколос неожиданно в дело включились и теперь неизменно влияли на них обоих какие-то до сих пор неизвестные Шерстобитову центробежные силы. Война, как гигантский засасывающий механизм, со своими порядками и особенными, не зависящими от отдельного человека законами относила ее от него, как ни странно, все дальше и дальше, проводя по этапам служебного подчинения, отделяя и разводя и его и ее по разным местам дислокации, овээссовским[3], пэфээсовским[4] и начфиновским спискам и различного рода приказам и ведомостям. Так что Лида, как будто бы находясь в подчинении у командира дивизии, уже вроде бы и не подчинялась ему, а являлась частицей того механизма куда меньшего круга, где важнейшим начальством был Валька Яманов, или вечный философ Арсентий Тышкевич, или маленький, рыженький Аржанович, командир взвода разведки.

Шерстобитов даже завидовал им, Аржановичу и Яманову: они видят ее ежедневно, а он нет. Она даже спит где-то рядом с ними, на нарах, в землянке. Ест с Ямановым из одного котелка, разговаривает, смеется, рассказывает о себе… А он вдалеке. Он один. Хотя хорошо понимает, что живет уже двойственной жизнью: все в нем прежнее, и вся жизнь вокруг прежняя, но все это горестно, сладко и больно освещает какой-то неведомый ему свет. В этом свете видно все, что было недоброго, некрасивого в нем самом, в его мыслях, поступках, и так хочется поскорее отрешиться от прежнего, быть моложе, умней, простодушней. Может, даже наивней, смешней.

Он поднялся, прошелся по комнате в одних теплых носках, заглянул в затемненную боковушку: там на лавке, согнувшись, в неудобной позе спал Венька. Осторожненько тронул его за плечо:

— Вень, а Вень?

— Да! Сейчас, — тот еще не проснулся, но уже тер глаза и натягивал на себя гимнастерку, а на ноги валенки.

— Собирайся… Я — в полк…

— Хорошо…

В эти дни больше всех доставалось не кому-нибудь — Веньке. Он теперь и во сне, наверное, мог рассказать, где у немцев подлинный передний край, а где ложный, где позиции батарей основные, а где запасные. И где вражеским снайпером простреливаются все тропинки, а где можно ходить во весь рост, потому что не раз и не два, наверное, сотни раз побывал с Шерстобитовым в батальонах, знал посты боевых охранений, знал сугробы, овражки, заснеженные кусты на всем протяжении линии фронта дивизии. И хотя ничего не боялся, случалось и кланяться пролетающей пуле. Но то, что когда-то вызывало у комдива угрюмые замечания, теперь вызывало веселую шутку.