Германик не в силах был вымолвить ни слова. Он только нервно мял край скатерти, не обращая внимания на то, что вино из наполненной чаши проливается на стол. Он вдруг вспомнил, какой ласковой и доброй была когда-то с ним Юлия. Она вообще была очень доброй и хорошей.

— О Германик! — простонал Постум, — Как бы я хотел сейчас отправиться с тобой хоть простым солдатом! Ты счастливый! Впрочем, я недолго прожил бы там. Смерть на войне выглядит вполне естественно.

Постум махнул рукой. Затем, будто вспомнив что-то более важное, чем своя судьба, сказал:

— Ты оставляешь Агриппину здесь. Ради всех богов, Германик, внуши ей, чтобы она держалась подальше от Ливии! И все время смотрела за твоими детьми. Лучше всего тебе было бы забрать их с собой…

— Там очень трудно. Голод, холод — они не выдержат, — сдавленным голосом произнес Германик. Он вдруг испугался.

— Да, конечно. Конечно. — Постум покачал головой удрученно. — Беда в том, что моя сестра — как и ты, впрочем, — слишком прямодушна и доверчива. Вы не сумеете разглядеть опасность, даже если она будет совсем рядом. Хотя, может быть, ваша доверчивость будет залогом того, что Ливия вас не тронет. Вы ей не опасны. А вот я — опасен, поэтому меня и убирают. Я Не стану сопротивляться этому, Германик. И буду жить на острове в ожидании лучших времен — наступят же они когда-нибудь! А единственный человек, который сможет меня оттуда вытащить, — это ты, Германик. Я буду вести себя тихо, а ты постарайся разобраться во всем. Если захочешь иметь доказательства тому, что я тебе сегодня рассказал, то запомни на всякий случай: у меня есть доверенный раб, зовут его Клемент — он все знает. Обратись к нему, и он тебе поможет во всем разобраться. Но сделай это в тайне от всех — особенно от жены.

— Через два дня я уеду, — сказал Германик. — И неизвестно, сколько продлится война.

— Я подожду. Кстати, должен тебя предупредить насчет Тиберия. Это очень важно по двум причинам. Первая — он полностью подчинен Ливии, подчинен настолько, что докладывает ей обо всем, что видит и слышит. Если ты случайно проговоришься ему о нашем разговоре, то погибнешь сам, погубишь Агриппину и детей. Обо мне и говорить нечего. А вторая причина — Тиберий станет императором после Августа. Так хочет Ливия, и так будет. Постарайся не сделаться его врагом. И прошу тебя, запомни: как только Тиберий примет власть, самое первое, что он сделает, — это убьет меня. Если до этого ты не вытащишь меня с острова.

Постум поднялся, и вслед за ним со своего ложа поднялся Германик. Пришла пора прощаться.

— Я еще успею поговорить с Августом, — пробормотал Германик, — он все поймет и помилует тебя. Я попрошу его разрешить тебе поехать со мной.

— Ни в коем случае! Ливия не допустит, чтобы этот разговор состоялся без нее. Ни в чем ты Августа не убедишь, а на себя навлечешь ее гнев! Нет, Германик. Ты вернешься с войны победителем, народным героем, которого она не посмеет тронуть. Вот тогда поговори с Клементом, а потом уж иди к Августу. Обещай мне.

— Обещаю, — твердо произнес Германик.

— Я верю. Ну а теперь — прощай, брат! — сказал Постум, и на глазах его опять показались слезы, — Желаю тебе победы. Никто тебе так не желает победы, как я. Прощай. Мне нужно уходить. Поцелуй Агриппину — с ней мы тоже долго не увидимся.

Они обнялись. Потом Германик проводил Постума, как тот попросил, в сад. Постум хотел уйти незамеченным. Он еще раз обнял Германика и через несколько секунд пропал за деревьями. Германик вернулся в дом.

Он испытывал странное чувство: и верил, и не верил в то, что рассказал ему Постум. Но была во всем этом какая-то неумолимая логика. Почему в самом деле уничтожается весь род Марка Агриппы? Что за странная избирательность у смерти? Во всяком случае, это следует тщательно обдумать. Он, Германик, всегда будет на стороне правды, и только это поможет ему выполнять долг перед отечеством. А правда всегда победит ложь, в какие бы одежды та ни рядилась.

Жене, обеспокоенной неожиданным уходом Постума, Германик объяснил, что шурин вдруг почувствовал себя неважно. Агриппина не поверила — это Германик видел, — но удовлетворилась таким объяснением. После визита Постума у них с женой словно появилась общая тайна. Агриппина, без сомнения, кое-что знала и понимала нежелание мужа говорить лишнее. Нечто новое в их взаимоотношениях. И Германик, никогда бы раньше не позволивший себе солгать жене хоть в малости и от нее не потерпевший бы недомолвок и умолчания, теперь почувствовал нечто вроде душевного облегчения: ему будет на войне не так тревожно за Агриппину, умеющую прятать чувства и мысли.

На следующий день Германик узнал, что Постума увезли. Остров назывался Планазия и находился где-то на полпути между Корсикой и Эльбой — необитаемый клочок каменистой суши, куда даже рыбаки и ловцы омаров приставали редко. Теперь там ловить рыбу было официально запрещено.

Ливия не вытерпела и избавилась от Постума, даже не дожидаясь, пока уедет Германик. Но, возможно, она сделала это нарочно, чтобы Германик узнал, к чему приводят тайные разговоры с нежелательными собеседниками. Ведь Ливия знала все обо всех — значит, и о встрече Германика с Постумом могла узнать.

Еще Германику сказали, что Постум не оказал никакого сопротивления и на корабль сел добровольно.

Юлия Младшая также отправилась в изгнание — на следующий год ее отвезли на островок Тримерию, недалеко от апулийского побережья. Перед этим она родила сына, который был объявлен незаконно прижитым от любовника. Этим любовником назвали сенатора Децима Силана, и не только его.

Несколько человек, по мнению Ливии, представляющих в сенате жалкие остатки республиканской партии, тоже были названы любовниками Юлии Младшей. И Децим Силан, и остальные уехали из Рима без права возвращения, на неопределенный срок. Младенцу Юлии не стали давать никакого имени, его просто, как делается в таких случаях, отнесли на склон горы в окрестностях Рима и оставили там, среди камней.

Поэт Публий Овидий Назон, ко всеобщему удивлению, попал в число обвиняемых в Юлином развратном поведении. То, что Овидий с ней прелюбодействовал, прямо не утверждалось, все-таки поэту шел уже шестой десяток, но он был обвинен Августом в том, что его любовная лирика, полная фривольностей, и особенно — «Наука любви», оказали на Юлию Младшую разрушительное воздействие. Изумленный и убитый горем Овидий навсегда уехал из Рима по эдикту самого Августа, а «Науку любви» изымали из всех библиотек и частных собраний, сваливали в кучи и сжигали. Пришлось потрудиться, так как поэма пользовалась большим успехом и была размножена в тысячах экземпляров. Вслед за ссылкой Юлии, ее любовников и несчастного поэта вышел указ императора об усилении надзора за нравственностью.

Возможно, в трудное время, когда государству приходится вести войну, самым главным является то, чтобы граждане отказывали себе в любовных удовольствиях. Возможно, в таком воздержании и проявляется патриотизм тех, кто не имеет возможности (или желания) взять в руки оружие. Как бы то ни было, но теперь нравственности стало придаваться первостепенное значение. Борьбу за чистоту душ возглавила сама Ливия.

Расправа с Юлией была лишь началом, лишь отправной точкой для великой борьбы. Ливия знала, что позор внучки, как в свое время позор Юлии Старшей, ранит Августа в самое сердце. И разгневанный Август с готовностью поверит в то, что все беды государства происходят от разврата.

Не рассердилась ли на римский народ Добрая Богиня? Этот вопрос Ливия задала мужу, зная, что он захочет считать правильным ответом — утвердительный. И в самом деле, не решила ли покровительница Рима наказать римлян лишением покровительства? Голод, мятежи в провинциях — это ведь все происходит не само собой, а по воле богов. Всем известно, что в декабре, на празднествах в честь Доброй Богини, знатные римлянки под руководством коллегии весталок приносят ей жертвы. И ничто не может оскорбить Добрую Богиню сильнее, чем если матрона, принимающая участие в этом святом ритуале, на деле оказывается не слишком добродетельна. А как узнать, кто добродетелен, а кто нет?