Ливия предложила Августу простой и изящный выход из затруднительной ситуации. Нужно учредить при коллегии весталок должность главной исповедницы. Все женщины, которые могут быть допущены к таинствам Доброй Богини, обязаны будут подвергнуться тщательному допросу в храме Весты, наедине с главной исповедницей. Уж там-то ни одна распутница не сможет умолчать о своих неблаговидных делишках. Исповедь, разумеется, будет храниться в тайне, ведь главное — это не вывести всех римлянок на чистую воду, а накрепко закрыть некоторым негодницам доступ на таинства. И Добрая Богиня, без сомнения, оценит это.
Конечно, сказала Августу Ливия, на должность главной исповедницы не стоит назначать весталок и даже их верховную жрицу. Они все девственницы и ничего не понимают в женских хитростях и уловках. Исповедницей должна быть опытная матрона, от которой невозможно будет скрыть правду. Ливия сказала, что она советовалась с верховной весталкой, и та во всем с ней согласилась. И даже кандидатуру исповедницы утвердила.
На эту должность, сказала Ливия, будет назначена Ургулания, мать консуляра[51] Сильвана Плавтия. Женщина она добродетельная, преданная Августу и всем сердцем болеющая за благополучие отчизны. Она согласна взять на себя такой титанический труд и к новым обязанностям готова приступить сразу же, как только верховный понтифик, Август, подпишет соответствующее распоряжение.
Ургулания была действительно предана душой и телом, но только не Августу, а Ливии. Когда-то Ливия спасла ее от солдат Августа, это было во время гражданской войны, а муж Ургулании принадлежал к партии помпеянцев[52]. После войны по просьбе Ливии Август не стал преследовать овдовевшую Ургуланию с малолетним сыном и даже вернул ей конфискованное имущество. Ливия обрела наперсницу, которой могла полностью доверяться во всем.
План был таков: через Ургуланию, занявшую должность исповедницы, следовало пропустить всех римских матрон. В храме Весты они расскажут обо всем, и не только о себе, но и о своих мужьях и братьях — все расскажут, если их как следует расспросить. Таким образом, Ливия получит самую надежную и полную информацию о тайнах, замыслах и настроениях всех мало-мальски значительных граждан. И источниками информации станут женщины, причем совершенно не стоит опасаться утечки информации, потому что исповедь не будет подлежать разглашению. Страх перед гневом Весты заставит самую болтливую держать рот на замке.
До следующего праздника Доброй Богини оставался почти год. За это время Ливия рассчитывала полностью выполнить свой план и сделаться подлинной хозяйкой и повелительницей Рима, ибо тот, кто владеет информацией, тот и обладает настоящей властью. Делиться с Августом всем, что ей удастся узнать, Ливия не собиралась.
Таковы были дела в Риме. А на востоке от столицы, на другом берегу Адриатического моря, шла война — самая тяжелая из всех, какие Риму приходилось вести со времени последней из Пунических войн[53].
По-прежнему армии не хватало продовольствия. По-прежнему она, терзаемая внезапными наскоками и стремительными отступлениями противника, не могла вынудить его к решающей битве. По-прежнему Тиберию приходилось жестоко наказывать солдат, чтобы укреплять дисциплину и искоренять пораженческие настроения. Неимоверно тяжело воевать в стране, где каждый ребенок, каждая женщина может оказаться врагом, и каждый раз, когда ты это узнаёшь, уже бывает слишком поздно, потому что ты получаешь удар копьем или ножом в спину. Солдат должен воевать, зная, что он сражается не столько с людьми, сколько с их варварской дикостью, мерзким образом жизни и ложными богами. Солдат воюет, устанавливая единственно правильный, священный римский порядок. Но если солдат встречает на своем пути не просто орущие толпы варваров, а организованную ненависть, если он понемногу забывает вкус побед и воинской славы, то он поневоле начинает размышлять, задумываться, а все это приводит к ослаблению армии и потере боевого духа.
Угасает боевой дух твоих солдат — разгорается отвагой сердце врага. В редких случаях, когда удавалось обнаружить и окружить какой-нибудь паннонский укрепленный лагерь среди непроходимых лесов, римляне могли видеть беспримерную храбрость обороняющихся: те бесстрашно бросались, почти безоружные, навстречу смерти. Пока не погибал последний защитник лагеря, пусть это был и ребенок, вооруженный палкой, нельзя было считать бой законченным. Спрашивается: кто был более отважным — римские легионеры, построившиеся «черепахой» и осторожно пробирающиеся сквозь пролом в стене, или мальчишки, прыгающие сверху на эту «черепаху», чтобы, раздвинув римские щиты, добраться зубами до вражеского горла? Для цивилизованного римского гражданина, воспитанного на исторических примерах доблести, непривычно было встречаться с примерами подобного варварства, которые производили на солдат тягостное впечатление.
Не только отвагой удивляли иллирийцы, но и благородством, которого от варваров еще меньше можно было ожидать. Однажды произошел случай, заставивший многих, и Тиберия в том числе, относиться к противнику по-иному, с большим уважением.
Двенадцатый Италийский легион, под командованием самого Тиберия, шел на соединение с двумя другими легионами, что находились недалеко от морского побережья, на временной стоянке. Там был и Германик. В этом месте Тиберий хотел начать строительство еще одного базового лагеря и пристани, чтобы без задержек получать продовольствие из Италии морем. Дорога пролегала через длинное и узкое ущелье, с почти отвесными скалами по обе стороны. Разумеется, опытный Тиберий, прежде чем войти туда, целый день потратил на разведку окрестностей. Разведчики добросовестно обшаривали покрытые лесом горы, поднимали каждую корягу, если она казалась им замаскированным входом в скрытое убежище, — и никого не обнаружили.
Такое полное отсутствие врага могло навести на подозрения, но все же Тиберий решился войти в ущелье. Чем быстрее легион проскочит опасное место, тем лучше.
Вскоре ему пришлось жестоко проклясть собственную решительность: едва выстроенные в колонну по три — из-за тесноты — легионеры растянулись по дну ущелья, как сзади послышался грохот обвала, а секунду спустя — такой же звук от падающих глыб камня раздался далеко впереди. Нечего было и выяснять — легион, да еще во главе с самим Тиберием, оказался в западне. Словно в подтверждение этой страшной догадки на вершинах скал по обеим сторонам ущелья появилось вдруг множество иллирийцев — и это многократно усилило их торжествующий рев.
Они могли делать с римлянами все что угодно. Могли забросать камнями или горящими бревнами. Могли просто уморить голодом, не позволив разобрать завалы. Сверху противник кажется совсем маленьким, и такой же незначительной становится его сила. Толкни ногой камень — и он сделает за тебя всю работу, разбив кому-нибудь голову или переломив спину.
Тиберий, рыча от злости, метался по ущелью вдоль своего войска. Надо было расставить солдат как можно ближе к стенам, укрыть их под выступами, которых было до обидного мало. Он даже не сразу обратил внимание на то, что иллирийцы не торопятся начинать уничтожение его легиона. Тиберий первым делом принялся искать разведчиков, доложивших ему, что дорога свободна и никакой опасности нет.
Их быстро доставили к нему, уже связанных, помертвевших от ужаса. Бросили на колени перед взбешенным главнокомандующим-. Но не успел центурион отрубить вторую голову, как с высоты неожиданно раздался голос, зовущий Тиберия по имени. В ущелье воцарилась мгновенная тишина — можно было только слышать, как скрипит гравием мертвое тело, еще не переставшее дрыгать ногами. Тиберий посмотрел вверх и увидел главного своего противника — Батона, вождя восставших иллирийцев.
Батон — высокий чернобородый человек — на ломаной, но вполне понятной латыни произнес речь. Смысл ее сводился к тому, что он дарит Тиберию и его солдатам жизнь, предлагая в ответ на эту услугу прекратить войну и беспрепятственно увести войска в Италию. Рим ничего не сможет добиться здесь, кричал сверху Батон, — разве что лишится многих тысяч своих граждан. В военной хитрости и отваге иллирийцев Тиберий мог уже убедиться неоднократно — так пусть же убедится и в том, что Иллирик не будет врагом Риму, здешние жители хотят лишь свободы и независимости. Тиберий слушал эту речь, сгорая от стыда, потому что солдаты видели, как он внимательно слушает, не перебивая и не имея сил оторвать взгляда, направленного на Батона снизу сверх.
