Очередной допрос Никандрова длился часа полтора.

— Я уже наизусть знаю все ваши вопросы, Валентина Георгиевна.

— А я — все ваши ответы, Владимир Константинович. И поскольку я все-таки слабый пол, то вот вам бумага и ручка. Пишите протокол. А я отдохну.

Он насторожился:

— Это еще зачем?

— Вы же каждый раз говорите, что я неточно записываю ваши ответы. Теперь пишите сами. Точно.

Она диктовала вопросы, он записывал ответы. Иногда откладывал авторучку, закуривал, рассказывал анекдотец, в меру остроумный и в меру сальный, и опять начинал писать. Он шел по своей версии, как по заезженной столбовой дороге, где каждый куст и каждый камень знаком и предупреждает: сейчас будет рытвина, а сейчас — поворот…

На заключительной странице уверенно и размашисто поставил последнюю подпись.

— Ну, надеюсь, больше повторять одно и то же не будем, Валентина Георгиевна? Уж надоело… Да и сроки поджимают, а? — он почти весело прищурился из-за дыма сигареты.

— Да, повторяться уже не будем, — рассеянно отвечала она, укладывая листы протокола в портфель. — Думаю, дня через четыре закончу ваше дело. Нет-нет, — она увидела, что он собирается встать. — Сидите. Сегодня мы еще поработаем. Запишите вопросы. Ответы дадите через четыре дня.

Он не улыбался, хотя и тревоги не было на его лице.

— Первый вопрос. Где вы купили пиво? Только не надо опять про буфет в столовой. Не было там бутылочного пива. Было разливное… Вы, конечно, сейчас «вспомните», что купили именно разливное, попросив налить его в бутылку? Но вы же только что собственноручно написали — бутылочное…

Он резко встал.

— Садитесь, Никандров, — предупредили его сзади. Мгновенно он повернулся на голос. Маленький старшина в зеленой форме стоял сзади, опершись ногой на перекладину его табурета. В дверь, пригнув голову, входил сержант. Он шагнул вперед, положил руку на плечо и без видимого усилия пригвоздил обвиняемого к сиденью.

— Вам изменяют нервы, Никандров, — усмехнулась Литовцева. — Рвать и есть протоколы — последнее дело… Тем более, что и разливного пива вы купить не могли. Представьте, вся бочка, до последней капли, была распродана уже к 15 часам. А ведь вы покупали без четверти шесть? Вам удивительно не везет: директор письменно покаялась, что накануне 8 марта, нарушив график работы, они закрыли столовую на час раньше, то есть в 17 часов… Я нашла молоток, а биологическая экспертиза обнаружила на его головке следы лимфы. В швах вашего пальто… — она подумала, что сейчас с ним случится обморок, так помертвело его лицо, — …обнаружена кровь. Первой группы, как у Савелова. Перечислять дальше?

Он хотел ответить и мучительно долго двигал острым кадыком. Голос не повиновался ему. Потом все же выдавил:

— Вы не докажете…

— А все недоказанное — в пользу обвиняемого? Знаю. Но вы опять туго соображаете. Я вынимала сегодня из портфеля ваше дело. Вы должны были заметить, как оно распухло. Ведь прибавилось еще более ста листов… Это — доказательства. Так что без вашего признания я обойдусь. Но мой долг — дать вам последнюю возможность для чистосердечного признания.

Он молчал.

— Я не оставила от вашей версии камня на камне. Сможете придумать новую — продолжайте защищаться. Или признавайтесь. Через четыре дня.

Два дня Никандров вел себя сравнительно спокойно. На третий потерял аппетит, ночью не мог уснуть. Метался по камере. А еще через день в кабинет ввели трясущегося и жалкого человечишку. «Буду признаваться». И все равно пытался вилять, затягивать допросы. Но не умно, не изобретательно. Да и доказательств уже хватало, чтобы не дать ему ни разу уползти в сторону… Его с головой выдавала любая деталь, которую он придумывал для пущего правдоподобия, — как в свое время «подарки» жене, хоккейный матч, недопитое пиво…

А на собрании Литовцева была. Председательствовал уже новый бригадир.

Пермяков не был ленивым работником. Больше того, он был, в сущности, старательным и по-своему добросовестным. Это Валентина поняла, когда затяжной ремонт в управлении надолго разлучил ее с Губаревой и усадил в кабинете Пермякова. Он аккуратно ходил на все лекции и занятия. Он старательнейшим образом пытался одолеть все бюллетени Верховного суда. От корки до корки перечитывал каждый номер «Советской милиции». Он искренне хотел работать над собой и расти.

Но у него не получалось. В вечерние часы дежурства он мог бесконечно долго сидеть над раскрытым бюллетенем и поначалу вникать в премудрости юридических вариаций. Но всякий раз дело кончалось тем, что взгляд его начинал бесцельно блуждать по кабинету, потом натыкался на окно и надолго застревал в нем. Одно время он начал покупать юридическую литературу. Но, полистав каждую книгу, он клал ее в ящик стола и вспоминал о ней только тогда, когда, потеряв что-нибудь, устраивал генеральный осмотр своего хозяйства. На лекциях ему всегда неудержимо хотелось спать — слишком многое в них выходило за пределы постижимого.

Несмотря на такие крупные провалы, как с делом Никандрова, в отделении не могли так просто взять и поставить на нем крест как на следователе. Не столько виной, сколько бедой был для него Никандров, оказавшийся достаточно сообразительным, чтобы увидеть щели в барьере доказательств… Но дела попроще Пермяков мог тянуть, рука у него была набита. И поэтому его, пришедшего в следователи из дознавателей, имеющего хоть и самую минимальную, но все же подготовку, держали на должности: в отделении постоянно были вакансии, людей не хватало. Да и, в конце концов, не его же вина в том, что до войны не получил образования, а после нее с трудом закончил только двухгодичную юридическую школу. Сейчас Пермяков, искоса поглядывая на Литовцеву, возился с магнитофоном. Запись ему нужна была в этом случае как зайцу стоп-сигнал: его новый подследственный отнюдь не собирался менять показания, да и нужды, видно, в этом не испытывал, если сам пришел сознаваться. Но Пермяков упрямо «осваивал новую технику» — это было рекомендовано на последнем совещании.

— …Запись сделана на магнитофоне марки «Темп» при скорости пленки четыре целых семь десятых метра в секунду. Остановок магнитофона во время допроса не производилось. Записал следователь Пермяков, — додиктовал Пермяков и щелкнул клавишей.

— Амба Брыкину, — усмехнулся Брыкин и привычным движением руки накрыл свой яркий шрам прядью волос.

Следователь задумчиво пожевал губами, поглядел на его раздвоенный шрамом лоб. Достал папиросу, протянул пачку Брыкину:

— Закуривай, Афанасий.

Тот, ловко щелкнув по пачке, поймал губами вылетевшую папиросу, полез рукой в свой ботинок без шнурка и извлек оттуда две спички и «чиркушку» — кусочек коробка.

— Чего прячешь-то?

— А сбондят. Этта, в камере.

Прикурили. Брыкин, изогнувшись, сунул руку за спину, долго возился, кряхтя и шмыгая носом, наконец вытянул откуда-то смятый в малюсенький комочек рубль:

— Егор Павлыч, пошли, этта, кого ни есть за папиросами.

У следователя дернулась вверх белесая бровь, он хотел было возразить, потом махнул рукой:

— Ладно, поедем на эксперимент, — с переселением в кабинет Литовцевой в лексиконе Пермякова появилось новое слово, — по дороге купим. Тебя к режиму приучать — все равно что отучать воровать…

— Это — так, — оживился Брыкин. — Вот я и говорю: как, этта, она засвиристит, как шлепнет, да ка-ак звезданет, этта, меня…

— Ладно, будет врать! — замахал рукой Пермяков. — Ты, этта, — передразнил он, — год восьмой?.. Да, восьмой год уже мне рассказываешь.

Брыкин вытянул ноги, удобно откинулся на высокую спинку стула и зашевелил грязными пальцами:

— По карманке — два раза, раз — на хазе… Потом, этта, грабанул… А за грабеж ты все-таки зря меня, ей-бо, зря, — мимоходом заметил он. — Ну где ж восьмой-то, Егор, этта, Павлыч! Девять годков, как одна копеечка, нашему, этта, знакомству… Во́ сколько! А ты все не веришь…