Валентина, проверявшая попутно ее показания, отметила: согласно ответу из студии телевидения, третий период хоккейного матча, на который ссылался Никандров, начался в 22 часа 48 минут.

— Встревожилась я: что, мол, это? Не твое, говорит, дело, ложись спать. А уж какой тут сон… Утром, сколько он ни ругался, пошла за ним. Было это в шестом часу. Вошли мы с ним в коридор на стройке, он включил свет — я прямо ахнула: такая лужища крови! Застыла уже и блестит….

— А возле дома видели следы крови?

— Нет, наверно, снегом припорошило…

И это правильно: в справке гидрометеослужбы говорится о несильной снежной метели.

— …Он стал засыпать кровь мусором, а меня прогнал…

Через несколько дней у Литовцевой в руках были ответы экспертов. Биологи расстарались, в швах никандровского пальто не только кровь нашли, но даже группу определили: первая. Криминалисты подпалины на подкладке уверенно назвали следами утюга. Валентина была удовлетворена. Показания очень важного свидетеля — Марии Никандровой, подкрепленные данными эксперта, становились неуязвимыми. Теперь ни один адвокат не сможет поставить их под сомнение.

Пришел ответ и от судмедэксперта: с такими травмами черепа Савелов самостоятельно передвигаться не мог. Правильно. Его нес, а потом волок Никандров. Потому и было на пальто столько крови, что вода в тазике побурела…

Но главного звена в цепи доказательств все же недоставало. Бутылка с пивом, которой он, якобы, ударил прораба, держала Никандрова на поверхности, как хороший пробковый пояс. Странно только: лишь на втором судебном заседании он «вспомнил», как допивал пиво…

Верная своему плану проверять каждое слово обвиняемого, Литовцева наметила на следующий день пойти в столовую, где Никандров покупал пиво. Но назавтра побывать там не пришлось. Выбили из графика весьма важные события.

Утром, постучавшись, вошла к ней в кабинет целая делегация: двое пожилых, лет по пятьдесят, мужчин, женщина лет сорока, одетая в теплый платок, аккуратную фуфайку и брюки, парень лет двадцати трех, высокий, смущенный и гулко кашляющий.

Литовцева пригласила всех сесть.

По тому, как женщина, сев спокойно возле стола, развязала платок и расстегнула фуфайку, Валентина поняла: разговор будет не минутный. Один из пожилых мужчин остался стоять.

— Вы нас извиняйте, товарищ следователь, что мы вот так, всем гуртом к вам. Я, стало быть, бригадир. Никулин моя фамилия. Это вот, — он кивнул на женщину, — Свиридова Наталья Никитишна, наш партгрупорг. Коломиец Петр Прокофьевич, — он указал на парня, — столяр наш. Иванихин Петр Иваныч — каменщик. Их обоих вы повестками вызывали. Ну, а мы с Никитишной, стало быть, от бригады… Вроде делегатов, стало быть.

— Да вы присаживайтесь, товарищ Никулин. Сидя-то удобнее, — Валентине понравилась эта забавно-торжественная обстоятельность.

— Нет, мне сидеть негоже. Я, может, в последний раз за всю бригаду ответ держу. Стало быть, могу постоять…

— Ты, Никанор, — оборвала его Свиридова, — казанской сиротой тут не прикидывайся. Быть тебе бригадиром или нет — не тебе и не здесь решать. Ты человеку толком говори, зачем пришли.

— Так я, стало быть, и говорю. Бабы… — он покосился на Свиридову, — стало быть, женщины наши поедом едят, требуют собрания…

— Гляди-ка, бабы его, бедного, заели! — немедленно развернулась к нему всем корпусом спутница. Платок сполз на плечи, открыв тугую, скрученную в большой узел косу.

— Извини, дочка, на резком слове, — взглянула она на Литовцеву, — только бригадира нашего не туда повело… Бабы требуют? А мужикам, по-твоему, — сторона дело? Ты, Петр, чего молчишь? — она взглядом выдернула из угла вжавшегося туда Коломийца.

— Оно, гхы, Наталья Никитишна, гхы, оно верно… — заокал тот, покашливая.

— Что «верно», обмывальщик ты эдакий? — грозно перебила его Свиридова. — Что это на тебя хворь-то перед самым кабинетом напала? Ты толком отвечай — что с твоим заработком делается? Нет, ты молчи… Ты, Иван, скажи, ты непьющий, — Иванихин закивал головой: «Правда, Никитишна», — растет у тебя заработок? Нет, падает! А почему? Потому что в бригаде порядка не стало! Потому что прораб — кобель, хоть и волос у него сивый. А бригадир — тряпка. Так, Никанор? Я с себя вины не снимаю, на моей совести эта… Прохоренко. Но и ты, Никанор, пощады не жди на бюро. И Савелов — тоже, даром что вы оба беспартийные. Так вот, — она снова повернулась к Литовцевой, — ждать от тебя письма — ведь будет письмо? — мы не хотим. Надо нам собрание, пора тут некоторых, — она гневно глянула на мужчин, — в чувства приводить. До преступления дожили… Обскажи нам на собрании все как есть, тебе со стороны многое видней. Раньше бы надо провести его, да уверенности не было…

— А сейчас есть?

— Ну, подробностей мы не знаем… Но главное Марья Никандрова рассказала. Бывала я у нее. Сначала все отнекивалась. Потом: вот со следователем поговорю, мол, тогда и тебе, тетя Наталья, скажу. И верно, сказала…

— Спасибо вам, Наталья Никитична, за помощь… А на собрание к вам я пока не могу идти. Следствие не закончено. Вот если бы через неделю-полторы…

— Ну, столько-то мы подождем! Восемь месяцев ждали… Может, хоть за эти дни кое-кто в ум придет, — кольнула она взглядом бригадира.

Тот вытер со лба испарину:

— Вы, товарищ следователь, будьте в спокое… Стало быть, кого надо — вызывайте. Сам приведу, ежели кто не захочет. Мы за них отработаем, стало быть…

— Захочет, — улыбнулась Литовцева. — Закон поможет захотеть.

Ни она, ни Свиридова, ни бригадир Никулин в тот момент не знали еще, какие важные свидетели уже сидят в кабинете.

Столяра Коломийца партгрупорг от кашля «вылечила». Он густо краснел и сокрушенно тряс светлыми кудрями, подтверждая: да, бывало такое и раньше, «обмывали» получку. Думал, что ж тут особенного, если прораб не против… Да, в тот раз остались вшестером, и еще эта… штукатур Прохоренко. Сидел за столом между Никандровым и Савеловым…

— Значит, Никандров мог видеть, какие деньги вам давал Савелов и какую сдачу вы ему вернули, когда принесли водку?

— Мог! Оно верно, мог! — нажимая на «о», басил Коломиец. — Возле был. Обматерил еще меня: ручник я ему на колено уронил.

— Какой ручник?

— Молоток столярный. Ручка треснула. Я латунью подбил, а все одно не держала. Хотел взять с собой, в общежитии насадить на новую, буковую. Только потерял я его…

— Когда?

— Тогда и потерял. А недавно нашел у Никишина, тоже столяра, в ящике. Шо ж ты, говорю, сукин сын, чужой инструмент тащишь да еще и ручку пополам сломал! Ну, известное дело, не брал, говорит, не знаю, кто его в ящик кинул…

Валентина даже дышать перестала. Лихорадочно перелистала дело. Вот он, протокол осмотра… Столярный молоток со сломанной ручкой! В углу возле двери, среди ломов, кирок, мастерков… «Дура! Еще на стройке работала! С какой стати среди такого инструмента быть столярному молотку — как могла не обратить внимания! Два точечных пролома черепа. Один скользящий удар — когда сломалась ручка… Вот почему так много крови в коридоре и на пальто Никандрова…» Она приложила к пылающим щекам холодные ладони. Ничего не заметивший Коломиец продолжал неторопливо окать:

— Как, говорит, пришли на другой день работать, так и увидел ручник. Темно, говорит, в кладовке, ты поди сам — это я, значит, — и сунул его в мой ящик по пьяной лавочке… А как я мог его сунуть, если кладовка запирается, а инструмент нам по утрам выдает сторож…

«Все верно, рано утром Никандров засыпал лужу крови строительным мусором, а молоток — в кладовку, в чей-то ящик…»

Отправив Коломийца за молотком и наказав ему не трогать головку руками, а аккуратно обернуть его бумагой, Литовцева вместе с ним отослала повестку столяру Никишину: показания того надо было оформить протоколом. Потом позвала ждавшего в коридоре каменщика Иванихина и получила те ответы, какие единственно и могла предполагать. Придя утром на работу в числе двух других каменщиков, Иванихин в коридоре никакой крови не заметил, среди инструментов в углу — они тут же их разобрали — молотка не было…