Иван задумался, глядя на розовеющие снега, на балки и глинобитные руины какого-то хутора. Ему вдруг показалось, что когда-то он ехал морозным утром, видел это небо, дорогу. Вот также скользила кошева, помахивала хвостом пристяжная. Ветер доносил запахи конской мочи и горьковатой полыни.

— Я бы уехал.

— А если бы не, с чем было ехать. Значит, что? Нужно выждать. Нужно приспособиться, чтобы изнутри расшатывать наш корабль. Дырки вертеть в бортах. А для этого нужно тихо пролезть в руководящие органы. И вредить. У нас мало грамотных. Мало толковых. Мало инициативных товарищей. А они вот, как баннушко из табакерки. Берите нас, мы вам поможем строить социализм. Согласен? Смотри шире. Их много пролезло, — тихо сказал Гребнев, дыша луком и кислым хлебом. — Шуршат бумажками в отделах. Как тараканы. Нас скоро спихнут. Таких идейных, но безграмотных заменят. Не дай им это сделать. Пришла новая коварная сила и захватила власть.

— Я об этом и пытался сказать. Напрасными были большие потери… — Иван подумал, что в словах секретаря есть правота. Уберут малограмотных Гребневых, поставят других Гребневых. Что-то может и измениться, но когда это будет. Не скоро.

— Подожди, Ваня, — шептал председатель. — Пробьют и наши склянки. Не паникуй заранее. Лапки нам рано поднимать. Что-то готовится. Лучше арестуем двух невиновных. Упредить надо мятеж. Подавить в яйце. Смотри не только глазами, но и сердцем. Мне вот кажется, что оружие, которое собираем, а потом свозим в Самару, вновь возвращается, но в другие уезды. На складах пустовато, братишка. Я — не паникёр. Анализирую. Мордатые надушённые уполномоченные в кожаных пальто. Где они были, когда нас гоняли по ссылкам?

Теперь они из рабочих и крестьян. Руки выдают. Ручонки махонькие не рабочие. Гляди всегда на руки, Ваня? Они всё расскажут о человеке. Пойдёшь в секретари? Надо. Они тебя примут. Ты из ихнего гнезда. Воевал. Награждён. Никому не говори о нашей беседе. Так надо. И не возражай мне. Сначала будешь комиссаром по образованию.

А день начинался пронзительно-светлый. Играл разноцветными искрами юный снег. Даже перила мостика перед деревней Сухополье, опушённые пеной инея, пускали оранжевые и фиолетовые лучики. От спин лошадей поднимался прозрачный курчавый пар. Пахло дёгтем, кислой овчиной, ружейной смазкой и будущей тревожной жизнью.

Иван вспомнил, что Екатерина Дмитриевна заботливо выслушивает жалобщиков, записывает фамилии и должности виновников волокиты. Звонила Гребневу, требовала принять меры и устранить бюрократов, наказать саботажников. И что-то сдвигалось с места, что-то исправлялось, но что-то не могло измениться, так как ещё шла война, ещё голод и тиф, а также бандитские пули уносили жизни тех, кто строил детям своим новую счастливую и справедливую жизнь. Газету уважали, газетой пугали нерадивых бюрократов. По каждой критической публикации Гребнев разбирался с виновниками, наказывал за малейшую провинность. Однажды Иван слышал, как он распекал своего красного чиновника за волокиту и вымогательство.

— Ты што думаешь, новая наша власть пришла утеснять рабочего человека? Поборы устраивать захотел? Ты с кого курицу выпрашивал? С рабочего из депо? Твой отец кем был? А ты кем стал? Тебе партия доверила заботиться о человеке. А ты что? Ключи на стол. Пойдёшь смазчиком на дорогу. Если что замечу, партийную книжку на стол положишь. Нам такие красные дворяне не нужны. — Гребнев с такой силой ударил по столу кулаком, что большая бронзовая лампа с оранжевым абажуром подпрыгнула и свалилась на пол.

— Понимаете товарищ секретарь. Бумажка затерялась. А Каравайкин жаловаться. Больше такого не будет. Слово даю. Партийное.

— Не в этом вопрос. Ты за справку курицу просил? Просил. Не царское время народ обирать. Ты не понял почему флаг у нас красный? Потому что полита кровью наша власть народная. А ты решил, что флаг сменился, а ухватки прежних хозяев остались? Нет, Гурышкин, нет. Красный чиновник взяток не берёт Не брал и никогда брать не станет. Всё. Ступай. Ключи от кабинета положь на стол.

Когда куролюб покинул кабинет, Гребнев вздохнул, потирая кулак:

— Понять могу его. Что он видел? Ничего он не видел. Я — виноват в подборе кадров. Пропустил этого дворянчика. Он и возомнил себя. Напиши об этом, Ваня, случае в газету. Пусть все задумаются. Спроси у него, почему он решил, что можно своих рабочих обирать. Паёк у него хороший. А он за справку, якорь ему в глотку, требует курицу. Все должны знать о том, что советская власть будет карать мздоимцев. Пусть теперь другим пайком кормится. Жалко подлеца. Исполнительным был. Воевал. В партию вступил под Перекопом. Был бы пришлый, а то местный. Его отец в депо работает на станке. А что делать прикажешь? Врач говорил, что нужно отрезать обмороженные пальцы. Тогда ногу сбережём. Резать надо гнильё. Драть с корнями царскую отрыжку. Напиши обо всём этом. Я тебе ещё случаи расскажу. В Луковольской волости подобное было. Я того председателя волкома сместил. Мы с тобой там были. В прошлый путь.

Корреспонденция получилась яркая и хлёсткая. Пожарская удивилась. Редкин похвалил. «Второе дыхание открылась, друг ситный. Это почти фельетон. Скоро меня за пояс заткнёте. Умел я писать фельетоны. Встречали, может, в «Губернских ведомостях»? Медынский у меня был псевдоним».

В селе Малая Грушица остановились на постой в чистой избе у писаря волостной управы. Эти места были знакомы Ивану. Весной девятнадцатого года здесь шли бои за Белебей. Потом была Уфа. Стояли севернее города, вверх течению Белой в селении Красный Яр. Прибыли раньше других соединений на два дня. Иван положил свой мешок под деревянную кровать, сунул в карман пистолет и отправился по селу собирать молодёжь. Когда-то была комсомольская ячейка, но с началом зимы парни разъехались в города на работу. Расспросив мальца в рваном кожушке, Чагин, заметив у высоких ворот трёх парней с цигарками, направился к ним. Сразу понял, что не будет разговора. Хорошо одеты юноши. В сапогах, в распахнутых полушубках. Лица гладкие и красные от выпитого вина. Смотрят на Ивана полупрезрительно и надменно. «Из казаков, — решил Чагин. — Такие ребята с обрезами гуляют вечерами по селу. Они тут вершат суд и расправу. Большое село и богатое. Даже война не особо оставила свой след. Нет сгоревших хат и домов».

— …И ты будь здоров, — отозвался на приветствие коренастый парень с перебитым носом.

— Чего вынюхиваешь? Красная ящейка? — Хохотнул высокий в белой кубанке юноша призывного возраста.

— Сала захотел. Вот и прикатил. — Начал приплясывать рябой хлопец в войлочных сапогах и в старом полушубке. — В городе сала нет? К весне и не будет. Живоглоты ездят и ездят…

С колокольни донёсся брякающий звон. Будто колотили в колотый чугунок. Сигналят. Но кому? Иван обиделся на такой приём. Хотел достойно ответить контрикам, но сжал свою гордыню в кулак и невозмутимо сказал:

— Сало есть. И хлеб есть, а вот патрончиков бы к этой машинке купить — не мешало бы. — вынул длинноствольный пистолет «Парабеллум». Парни замешкались. Уважительно поджали губы.

— Девятый калибр. Нету. Хоть бы и были, не про твою честь. — Проворчал коренастый парень, запахивая шубу.

— Может, кто продаст. И надо-то пару десятков. Деньги есть. Смогу сменять на бомбу. — Показал ручную яйцевидную гранату Лемона, называемую красноармейцами «лимонкой».

— Иди провокатор. Не обломится. Оружие сдали. — Злобно плюнул на снег высокий парень в новой шапке-кубанке.

По улице мчались сани. Стоя, правил боец из отряда ЧОН. Увидев Ивана, махнул рукой и стал разворачивать коня.

— Падай в сани. Гребнев кличет. Срочно. Уезжаем.

Перед полднем отряд въехал в село Замётное. Солнце растопило снег на дороге. В колеях образовались грязные ухабы. Не останавливаясь у сельского совета, направились к последнему куреню, находившемуся немного поодаль от улицы, на краю старой балки. Гребнев вызвал хозяина, попросил запереть в амбар собак. Хозяин испуганно крестился, щурил круглые жёлтые совиные глаза.