Оставалось лишь сделать несколько шагов по ровной каменистой площадке перед пещерой и войти внутрь. В пещере было темно. Нет, это были не сумерки: тьма. Изначальная, вечная тьма.

Он двинулся вперед.

Она обогнала его, эта девушка, оттолкнула, спихнула с узенькой тропинки, бросилась вниз через каменистую площадку к пещере, ко входу в нее — но не вошла. Резко остановилась, подобрала камень и швырнула его прямо в темную пасть пещеры, крича тонким пронзительным голосом, похожим на птичий:

— Ну давай выходи! Выходи же!

— Назад! — крикнул Хью, настигнув ее в три прыжка. Придерживая ножны левой рукой, он правой выдернул из них шпагу — помощи ждать было неоткуда. Из пещеры дохнуло холодом, из ледяного мрака вылетел голос разбуженного чудовища, его жуткий вой. И появилось ужасное лицо, нет, не лицо, а нечто безглазое, в трещинах морщин, нечто отталкивающе белое и слепое высунулось оттуда и начало вздыматься над ним. Держась за рукоять меча обеими руками, Хью ткнул острием вверх, внутрь белого морщинистого живота и изо всех сил резко потянул лезвие вниз. Свистящий рыдающий крик перерос в непереносимый вопль. Опутанное собственными вывернутыми внутренностями и покрытое бледной кровью, чудовище, взревев, рывком поднялось во весь рост, вырвало шпагу у него из рук, а потом рухнуло прямо на юношу, подминая его под себя, когда он попытался — увы, поздно — отбежать от него подальше.

ОНО все еще шевелилось. Подергивание рук, маленьких, похожих на передние лапки ящерицы и одновременно на руки человека — плечо, ладонь, пальцы, — было ритмичным, но чисто рефлекторным, ненаправленным. Человеческие руки, женские… И еще женскими были груди, расположенные, как сосцы свиноматки, от подмышек и вниз по бокам вдоль всего живота до того места, где в такт предсмертным судорогам то появлялась, то исчезала зияющая рана, из которой торчала рукоять шпаги. Ирена на четвереньках отползла в сторонку и низко пригнулась — ее вырвало на пыльные скалы, вывернуло наизнанку. Когда она наконец почувствовала, что в состоянии приподняться, то поползла прочь, подальше, прочь от умирающей твари с распоротым брюхом. Но под дергающейся тушей лежал Хью, и разве могла она бросить его там? Впрочем, он, наверно, тоже был мертв или умирал, а ей было так страшно, что она ничего не могла поделать, ничем не могла ему помочь. Она даже на ноги встать не могла. Только не переставая дрожала и постанывала, поскуливала, как щенок. Когда ей все же удалось подползти так близко, что подрагивающие ручки оказались над ней и стали отчетливо видны скользкие внутренности в распоротом брюхе и Хью, лежащий на спине, придавленный огромной морщинистой ногой и тушей чудовища, то не осталось даже сил ухватиться за него, не только его высвободить. Надо было как-то сдвинуть мерзкое чудовище, как-то спихнуть его с тела Хью. Но стоило ей коснуться руками белого морщинистого бока, как она издала пронзительный вопль.

Бок был ледяной, это был холод смерти. Чудовище лежало бессильно и неподвижно, лишь непроизвольно содрогалось, дрожь пробегала по всему его телу. Она попробовала толкнуть тушу, опустив голову, закрыв глаза, обливаясь слезами. Туша немного сдвинулась, потом повернулась, потом перекатилась на спину, высвобождая тело Хью, лежавшее в мерзком месиве из слизи и крови. Тонкие белые передние конечности твари теперь были воздеты к небу. Склонившись над Хью, Ирена краем глаза видела, как их подергивание становится все слабее и судорожнее. Хью лежал на спине, обе ноги неуклюже закинуты на сторону, лицо покрыто кровью, как маской. Она попыталась прямо руками стереть кровь с его лица, чтобы очистить хотя бы рот и нос, потому что дышал он с трудом, часто хватая воздух ртом, и продолжал лежать совершенно неподвижно; лицо его на ощупь было холодным. Эта тварь слишком долго была на нем, заморозила, остановила его живую кровь. Хью был повержен. Если бы только ей удалось вытащить его из этого месива, подальше от белой подергивающейся туши, — ах, если бы можно было туда не глядеть! — и оттащить его куда-нибудь подальше, вымыть, развести костер и согреть, согреть его и самой согреться. Но она не в силах была его сдвинуть. Если у него на спине рана, такой попыткой его можно просто убить. Она не решалась даже ноги ему поправить — вдруг переломаны?

— Что же мне делать? — простонала она вслух и почувствовала, что язык распух, пересох и еле ворочается во рту. Жажда давно уже томила ее — в течение всего долгого пути к этой пещере, в течение многих часов, пока Хью шел и шел вперед своей безжалостной размеренной походкой, не останавливаясь, словно рвался к цели, словно его тянуло магнитом; ей оставалось лишь следовать за ним, потому что она прекрасно понимала — в одиночку ни один из них никогда не выберется из этой страны. А путь был все круче и круче, и совсем перестали попадаться ручьи, а потом они дошли до пещеры. Но теперь рот у нее как ссохшийся пластырь. Должна же где-нибудь здесь быть вода! Она откинулась назад и села на пятки, глядя невидящими глазами на каменистую площадку перед входом в пещеру — перед этой темной пастью, — на голые склоны, на утесы наверху, на верхушки деревьев и гребни скал по другую сторону пропасти. Она не желала смотреть на белую тварь, но подрагивание мерзких передних конечностей все же замечала краем глаза постоянно; подрагивание стало совсем слабым, почти прекратилось. Она попыталась обтереть о камни руки, которые были покрыты коркой слизи и засохшей крови и почти не сгибались. И вдруг услышала, как в горле Хью ожило дыхание. Хью пошевелил руками и кашлянул — слабенько, жалобно, как ребенок. Губы его задвигались, и он медленно открыл глаза. Выражение глаз было совершенно бессмысленным, но когда она присела рядом на корточки и позвала по имени, то он взглянул на нее, и, увидев голубизну его глаз, она поняла, что душа его жива.

— Хью, ты можешь двигаться? Сесть можешь?

Дыхание со свистом вырывалось из его груди.

— Д'шать н'чем, — еле слышно проговорил он.

— Это ничего. Ты просто выбился из сил. Если можешь двигаться, то хорошо бы нам убраться отсюда подальше. Я не могу тебя поднять.

— Толстый, — сказал он. — Погоди.

Он закрыл глаза, потом медленно открыл их, сжал губы и заставил себя приподняться на обоих локтях. Голова бессильно свисала на грудь.

— Держись, — сказал он то ли ей, то ли себе.

— Вот так! — сказала она, поддерживая его за плечи. — Молодец!

Он со стоном встал на колени. Секунду постоял. Похоже, он совсем не сознавал, где находится, не замечал белой твари, дрожащей рядом; дальше собственного тела его мысли в данный момент не распространялись. Когда он попытался встать, Ирена наконец смогла как-то помочь ему — подставила свое плечо как костыль. Он был очень тяжелый, еле держался на ногах, ничего не видел. Пошатываясь, она повела его вокруг туши поверженного чудовища, через площадку перед пещерой, в небольшую рощицу тонкоствольных деревьев, что росли недалеко от скалы, на тропинку, которая почти сразу же резко сворачивала влево и вниз. Спуск был таким крутым, что Хью не мог удержаться на ногах. Но все же они отошли от пещеры достаточно далеко. Теперь надо было уложить его или усадить на тропе и отправиться на поиски воды, потому что она услышала журчание ручья и поняла, что слышала этот звук все время, пока они были на площадке перед пещерой. Она проволокла Хью за следующий поворот. Дорожка сбегала вниз между густыми папоротниками. Сверху падал ручеек — чистая прозрачная лента вилась между валунами, пересекала тропинку и исчезала в зарослях папоротника и трав где-то внизу, на склоне Горы.

— Вот, — сказала Ирена. Как только она перестала поддерживать Хью, он снова опустился на колени, а потом и на четвереньки. — Ложись, — сказала она, и он бессильно опустился на бок и лег меж папоротников.

Она напилась, вымыла руки и лицо в неиссякающих ясных струях, принесла воды Хью — в ладонях, каждый раз по глотку, большего она для него сделать не могла. Она попыталась усадить его, чтобы снять с него рубашку. Он слабо сопротивлялся. «Хью, она же вся в крови и в какой-то гадости, она воняет, Хью…»