Уже к концу первого года его службы в Москве Мортон Корбелли был на лучшем счету. Не поддавался обаянию Москвы. Регулярно ездил на церковные службы в католическую церковь дипломатического корпуса на Малой Лубянке. Активно помогал резиденту ЦРУ, занимавшему пост советника посольства, выживать из посольства тех дипломатов — а таких было немало, — кто не хотел служить орудием раздора между двумя великими державами, кто не мог кривить душой, а порой и просто выдумывать различные антирусские, антисоветские небылицы, которые так любят в ЦРУ и в редакциях кое-каких американских газет. Словом, Корбелли был, по мнению резидента, идеальным типом исполнителя-связника, которому можно было доверить такого ценного агента, как Плахин.
На первой же нелегальной встрече Корбелли передал кроме радиоприемника (этого не заметил глазастый Иванцов и не запечатлела его кинокамера) шифрблокноты и расписание работы американской радиостанции во Франкфурте-на-Майне. Сидя после полуночи дома, в туалетной комнате, Плахин принимал инструкции-задания западногерманского центра ЦРУ. При встрече с Корбелли передавал ему письма, в которых просил ускорить переброску его за кордон. Через две недели получил ответ по радио:
«Ваши материалы становятся все менее интересными. Примите меры к получению аутентичной информации о новейших ракетах. Продолжайте поиски материалов о дислокации ракетных станций. Для выполнения нами договоренности вашем переходе и службе у нас вы сделали еще недостаточно».
Приняв и расшифровав сообщение, шпион читал и перечитывал эти холодные циничные строки, и у него холодело внутри. Много и безобразно пил он в компании мордастого автолюбителя и длинноногого лысеющего «искусствоведа». Долго думал, не спал ночами. Наконец решился.
Выпив для храбрости коньяку, явился — без приглашения — на дипломатический прием в доме на Софийской набережной. Пришел попозже, когда тесные мрачновато-элегантные комнаты были уже забиты гостями. Долго толкался среди подвыпивших дипломатов, пока не увидел в углу балконного зала Анну Грайпсхолм. Разведчица беседовала с каким-то восточным дипломатом, замаслившимися глазами оглаживая его могучую фигуру. Увлеченная флиртом, она не заметила старавшегося попасться ей на глаза Плахина. Тому пришлось толкнуть ее, чтобы она обернулась, увидела горящие глаза, бледное одутловатое лицо, неопрятно всклокоченные волосы. Вид агента встревожил и даже напугал ее. «Подождите, — скомандовала она ему глазами. — Сейчас освобожусь». Но Плахин продолжал топтаться рядом. Наскоро попрощавшись с «роскошным мужчиной», Анна прошла в коридор, направилась к дамскому туалету. Ослепленный гнавшим его страхом, Плахин чуть не ворвался вслед за ней. Остановился у самой двери. Отколов прикрепленное под платьем письмо-инструкцию для шпиона, Анна сразу же вышла. Плахин стоял тут же, молча, тревожно пожирая ее глазами. Оглянувшись, она сунула ему в руку крохотный пакетик. Шпион протянул ей конверт с письмом. Взяв его, разведчица вернулась в комнату, играющую столь существенную роль в британском шпионском бизнесе. А Плахин поплелся в комнаты, где еще шумели редеющие кучки подвыпивших гостей.
«Дорогие друзья, — писал своим английским хозяевам шпион. — Вокруг меня смыкается кольцо. Работать становится все труднее. Боюсь, что уже скоро я утрачу всякую полезность для вас. То, что я сделал для вас и для американских друзей, дает мне право рассчитывать на вашу благосклонную помощь и поддержку. Прошу вас продумать и подготовить в ближайшее время конкретный план моего скорого выхода за границу. Мне уже не удалось попасть в состав последней делегации, хотя прежде меня обычно включали в такие делегации их руководителем. Может быть, все это случайность. Но я вынужден считать это следствием подозрений, которые, возможно, вызваны мною у наших властей. Многие из тех, кто раньше запросто встречались со мной, теперь под разными предлогами избегают встреч. Материалы, которые мне раньше ничего не стоило получать, теперь таинственным образом исчезают чуть ли не из-под рук. Прошу вас: во имя того, что мне удалось сделать для вас, примите меры к моему спасению. Все чаще охватывает меня мысль о возможном, может быть неизбежном, провале, и я содрогаюсь, думая о том, чем все это может кончиться для меня. Умоляю, спасите меня. Не только во имя гуманности. Во имя моей преданности вам».
После встречи с Анной Плахин зашел в одну из комнат, где на столе стояли разноцветные бутылки, налил стакан джина, залпом выпил. Сбежал по лестнице, взял из рук английского служителя пальто, вышел из подъезда, окликнул такси.
— На вокзал, — прохрипел он водителю.
— Какой? — спросил водитель, включая счетчик.
— Любой… Ну, Казанский…
Доехав до Казанского вокзала, пассажир расплатился, вышел из машины, тут же уселся в другое такси. Эта машина пошла в Замоскворечье. На одной из тихих, чудом сохранившихся в Москве улиц он поднялся на второй этаж видавшего виды дома, позвонил.
Дверь открыла неопрятная старуха. Окинула недоброжелательным взором приехавшего, молча повернулась, шаркая шлепанцами, поплелась в свою комнату.
— Валька! — каркнула она куда-то в темноту. — Энтот твой приехал. В шляпе!
Открылась одна из дверей, приглушенный абажуром апельсиновый свет упал на стертый пол коридора. В дверях стояла невысокая пухловатая искусственная блондинка с красивым, но вульгарным лицом. Руки с только что накрашенными ногтями она держала на отлете.
— К тебе, — выдохнул Плахин. — Вот деньги. Посылай за коньяком.
— Выпьем! — радостно взвизгнула синтетическая девица. — Теть Мань, одевайся. Трешник заработаешь.
— Трешник, трешник… — заскрипело откуда-то из темных недр квартиры. — Замуж бы выходила, чем с шляпами энтими валандаться.
Плахин не слышал укоризненного скрипения старухи. Войдя в душную комнату, он повалился на рытый бархат дивана.
Пьяный, обессиленный, грязный физически и еще больше духовно, притащился в ту ночь домой Плахин. Осторожно открыл ключом дверь, пробормотал что-то невнятное матери, вышедшей из комнатки рядом с кухней, где она спала с двенадцатилетней внучкой. Пока старуха стелила сыну в столовой на диване, он прошел в ее комнату. Дочь спала, положив ладонь под раскрасневшуюся щеку.
Покачиваясь, стоял над ней Плахин. Стараясь не дышать в лицо ребенка зловонным перегаром, нагнулся, холодными, словно черствый блин, губами прикоснулся к нежной коже, рухнул на задрожавшие, обессиленные страхом колени.
— Доченька! — икнул, захлюпал, засипел почти в ухо спящей. — Девонька моя! Что же это я наделал?!
— Известно что, — сердито зашептала вошедшая мать. — Напился! Иди, иди, разбудишь…
Если бы знала она, если бы могла видеть в этот предрассветный час то страшное, темное, преступное, что змеилось в заполненной спиртными парами черепной коробке сына!
Панически трусливое, униженное письмо Плахина в Лондоне получили через несколько дней. Его доставила из Москвы британская дипломатическая почта. Письмо обсуждалось на нескольких совещаниях в Сикрет интеллидженс сервис. Решено было попытаться взвалить хлопоты по «эвакуации» агента на американцев.
Через день в одном из скромных загородных ресторанчиков под Лондоном встретились представители американо-английского шпионского консорциума. То, что внешне выглядело как не очень фешенебельный обед, в действительности представляло собой важное — для Плахина — совещание. Британскую сторону представляли Арчибальд Кинг и Смадж, американскую — главный резидент ЦРУ в Лондоне Макдаффи и известный нам по Парижу Петерсон.
— О посылке в советские воды за Боем подводной лодки флота ее величества не может быть и речи, — холодно цедил Кинг. — И не только из-за ограниченности наших материальных ресурсов. А просто потому, что для этого нет решительно никаких возможностей. Другое дело — вы, господа, — неискренне, одними губами, улыбнулся он американцам. — При ваших возможностях…
— Не так уж велики они, эти возможности, — пробормотал Макдаффи, дожевывая ростбиф.
