— Я уже принял решение, но, конечно, с радостью прочту ваши материалы. Не думайте, что я рисуюсь, — осторожно сказал Лесли, — хотя, вероятно, и в этом не было бы ничего плохого. Но предположим, что я принял чрезвычайно выгодное предложение, и картина уплыла в Америку или ушла в чью-нибудь частную коллекцию здесь. Тогда от нее не будет никакой пользы, и я чувствовал бы себя подлецом. Нет, я хочу, чтобы она вернулась восвояси, а если мне не могут заплатить за нее, что ж, так тому и быть. Впрочем, мне кажется, что они и не обязаны платить. Там, куда она отправится, ее увидят все, кто захочет. И такой, какой они и должны ее видеть. Вот тогда я, наверное, и впрямь почувствую, что она моя. А сейчас я этого не ощущаю.
— Я вовсе не пытаюсь вас отговорить, мой мальчик, и вам нет нужды стараться меня переспорить. Просто я не хочу, чтобы вы пороли горячку, а потом жалели об этом. Вы как следует все обдумайте, а потом поступайте так, как сочтете нужным. Позвоните мне через несколько дней, хорошо? И встретимся снова, возможно, в галерее, если у вас найдется время. А теперь мне нужно идти. — Он сунул свой отощавший портфель под мышку. — Доброй ночи, миссис Армиджер! Спасибо вам за кофе, он был превосходным.
Джин стряхнула оцепенение и попрощалась с гостем. Когда Лесли, проводив его вниз, вернулся в комнату, она стояла у стола, на бледном ее лице застыло выражение недоумения. Она внимательно разглядывала рисунок пастора.
Лесли тихонько прикрыл за собой дверь, ожидая, что Джин заговорит или хотя бы взглянет на него. Когда она не сделала ни того, ни другого, он растерялся. Лесли не знал, что сказать, он боялся показаться ей жалким или, наоборот, воинственным. Джин, казалось, не чувствовала терзавшего Лесли напряжения. Она была погружена в глубокое раздумье.
— Я не мог поступить иначе, — беспомощно проговорил он, сознавая, что оправдывается.
Она вздрогнула и, подняв голову, посмотрела на него темными, большими, ничего не выражавшими глазами потрясенной женщины.
— Она же была моей, — резко, исступленно выпалил он. — Я мог делать с ней все, что хочу.
— Я знаю, — мягко сказала она, и где-то в глубине ее пустых глаз затеплилась тусклая улыбка.
— Наверное, я тебя разочаровал. Мне очень жаль. Но она не принесла бы мне радости, если бы я…
Вяло взмахнув рукой, Джин бросилась к нему.
— Замолчи, дурак! — воскликнула она. — Я готова тебе голову оторвать!
Джин схватила его за плечи, словно намеревалась привести свою угрозу в исполнение, но потом обвила мужа руками, уткнулась носом ему в грудь и приглушенно зашептала прямо в сердце:
— Я люблю тебя. Я люблю тебя.
Он ничего не понимал, он был в полной растерянности. Ему никогда не осмыслить этого неожиданного поступка, как не осмыслить всех своих прошлых ошибок. Быть может, он отнесет реакцию Джин на счет знаменитой женской логики? Быть может, именно так женщины воспринимают мужскую твердость? Может быть, теперь возьмет ее в ежовые рукавицы? Ну да теперь это уже не имеет значения, потому что он поверил в жену. «Я люблю тебя», — еще раз повторила она. Он машинально и осторожно обнял Джин, словно она могла разбиться и поранить ему пальцы, но почувствовал прикосновение ее округлого теплого живота и затрепетал, недоумевая и обретая надежду.
— Ты уж извини, Джин, — забормотал он, барахтаясь в сбивающих с толку потоках нежности, испуга и радости. — Как-нибудь обойдемся и без этих денег. Я знаю, ты считаешь меня безответственным, но я ничего не мог поделать, я не чувствовал, что она моя. О, Джин, не плачь!
Она подняла голову. Нет, она не плакала, она смеялась, смеялась от чистой радости. Она смотрела на мужа и была очень похожа на женщину, изображенную на рисунке пастора.
— Ох, да помолчи же ты, дурачок, — снова попросила она. — Ты просто невозможен!
И поцеловала его, потому что это было приятно, а еще потому, что поцелуй помешал бы ему говорить глупости. Не имело смысла пытаться выразить словами пережитое ею откровение, внезапное понимание того, как они на самом деле богаты, все трое, включая их будущего ребенка. Подумаешь, какие-то там мелкие трудности. Да при таком богатстве это — сущий пустяк. Разве могла она испытывать что-то, кроме жалости, к старому Альфреду Армиджеру, который имел так много и не мог поделиться с другими? Ей ли бояться лишений и разочарований? Ведь ее муж, бедняк, лишенный всяческого достояния, может позволить себе делать такие великолепные подарки.
— Значит, ты не против? — спросил он в изумлении, боясь перевести дух. Впрочем, Лесли не ждал ответа. Не все ли равно, понимает ли он, каким образом произошло это внезапное и полное слияние их душ? Бесполезно спрашивать Джин, как ему удалось вернуть ее. Случилось чудо, вот и все. Неловкость и натянутость исчезли. Они умолкли и обнялись, полные благодарности друг к другу.
Услышав тихий стук в дверь, они очнулись. Легкое чопорное тук-тук означало, что пришла миссис Харкнесс и, как обычно, с претензиями. Лесли неохотно оторвался от жены, снова быстро привлек ее к себе и пошел открывать дверь.
Вопреки обыкновению миссис Харкнесс не была ни скованна, ни настроена враждебно. Она все еще пребывала под целительным впечатлением от профессора Лукаса.
— Недавно приходил юноша, мистер Армиджер, и принес вам вот это письмо. Он просил передать его сразу же, но ваш посетитель был еще здесь, и я не захотела вас беспокоить.
— Юноша? Какой юноша? — переспросил Лесли, сразу же вспомнив о Доминике. Хотя и не понимал, с чего бы вдруг тому приносить записку на ночь глядя и почему он сам не поднялся наверх, чтобы передать письмо лично.
— Это сын миссис Мур с нашей улицы. Я решила, что не будет большой беды, если я вручу вам письмо через четверть часа.
— Я тоже так думаю. Спасибо, миссис Харкнесс.
Он закрыл дверь, хмурясь и в беспричинной тревоге глядя на конверт.
Сын миссис Мур был ровесником и школьным товарищем Доминика, возможно, одноклассником. При нужде Доминик вполне мог использовать его в качестве посыльного. Да, но что это за нужда?
— Что это? — спросила Джин, пытливо заглядывая ему в лицо.
— Не знаю. А ну-ка, посмотрим. — Он вскрыл конверт и начал читать. Ощущение тепла и умиротворенности растаяло, едва Лесли пробежал глазами первые строки.
«Уважаемый мистер Армиджер,
Я попросил Мика Мура принести Вам письмо ровно в половине девятого, потому что в девять часов мне понадобится Ваша помощь. Дело важное, но я не решился сообщить о нем раньше, чем за полчаса до указанного времени. Узнав все загодя, мой отец помешал бы мне. Но если сообщить ему в должное время, он как раз успеет на место и будет свидетелем. Надеюсь, он даст мне возможность довести дело до конца. Я боюсь звонить домой сам, поскольку к телефону может подойти мама, а я не хочу ее пугать. Нельзя, чтобы она что-то знала. Поэтому я решил, что лучше всего будет послать Вам записку.
Я хочу, чтобы Вы сделали следующее. Свяжитесь с моим отцом и скажите ему, пусть полиция будет на углу Хедингтон-Гроув и Брук-стрит в 9 часов. Там будет ждать машина, чтобы забрать меня и отвезти домой в Комерфорд. Полицейские должны непременно последовать за ней, это очень важно.
Я немного поторопил события, но полицейские должны увидеть все своими глазами, иначе мои старания пойдут насмарку, и Китти не будет никакой пользы.
Если со мной что-то случится, постарайтесь помочь Китти. Мне все равно, лишь бы с ней все было в порядке.
Спасибо.
Доминик Фелз».
— Что за черт! — недоуменно проговорил Лесли. — Шутит он, что ли?
— Нет, уж какие тут шутки, когда дело касается Китти. Он на полном серьезе, Лесли, — проговорила Джин, схватив его за руку. — Он напуган! Что он такое сделал?
— Бог его знает! Что-нибудь сумасбродное. Сунул свой любопытный нос… О боже! — в ужасе выдохнул Лесли, когда взгляд его упал на наручные часы. Он выскочил за дверь и с грохотом помчался вниз по лестнице. До девяти оставалось одиннадцать минут. Выбора не было: приходилось принимать писанину Доминика всерьез.
