Безнадежно влюбленные шестнадцатилетние мальчики — зрелище жалкое, а Доминик в его положении и впрямь нуждался в сочувствии. Он не сможет долго влачить это бремя. Рано или поздно все выплывет наружу, и это станет ударом для его отца. Кто-то должен избавить мальчишку от этого гнета.

— Послушай меня, Доминик, — твердо сказала женщина. — Ты совершенно уверен, что Китти не убивала мистера Армиджера?

И где только Китти подцепила такого невероятного поклонника, и как это они так быстро перешли на приятельское обращение по имени? Впрочем, у Китти всегда были очень странные привязанности.

— Тогда, — продолжала она, — имей мужество отстаивать свои убеждения. Не говори ни слова мистеру Шелли. Он юрист, было бы нечестно свалить ответственность именно на него. Ты можешь отдать эти перчатки мне. Я не юрист и могу иметь собственное частное мнение.

Доминик вытаращил на нее глаза и захлопал длинными ресницами.

— Законно это или противозаконно, — убежденно сказала она, — но мне не по душе мысль, что Китти упрячут на всю жизнь в тюрьму по моей милости, даже если она и впрямь, защищаясь, убила бесстыжего и бесцеремонного старика. Я, как и ты, далеко не уверена, что она убийца. Я возьму на себя ответственность. Давай считать, что это я нашла перчатки.

— О, правда? — радостно воскликнул Доминик. — У меня прямо гора с плеч.

— Тебе даже не обязательно знать, что я с ними сделаю. Отдай их мне и забудь о своей находке.

— О, я был бы вам так благодарен! Они не здесь, потому что я пришел сюда прямо из школы и не мог таскать их с собой весь день — это рискованно. А вдруг кто-то из любопытных одноклассников стащил бы их у меня? Но сегодня я приеду в Комербурн еще раз, на музыку. Тогда и привезу, ладно?

— Да, конечно. Правда, часть вечера я должна провести в клубе. Где живет твоя учительница музыки?

Доминик дал ей адрес. Он вновь обретал уверенность и спокойствие. Учительница проживала на Хедингтон-Гроув, в небольшом тупичке рядом с Брук-стрит, на самой окраине города.

— Я ухожу от нее в девять, чтобы успеть на комерфордский автобус в девять двадцать.

— Сегодня об автобусе можешь не беспокоиться, — добродушно молвила мисс Гамилтон. — Я закончу свои дела в клубе, подберу тебя на углу Брук-стрит и отвезу домой. Буду там в девять. Договорились?

— Чудесно, если, конечно, это вас не очень затруднит. Вы так добры. — Он еще раз протер глаза, поспешно и стыдливо, и нервно провел пальцами по волосам. — Вы уж простите, что я был таким ослом. Я и правда не знал, что мне делать.

— Теперь полегчало?

— Еще как. Огромное вам спасибо!

— Ладно, а сейчас беги вон туда и умойся. Потом отправляйся домой и постарайся не волноваться. Но больше никому ни слова, — предупредила она, — а то мы с тобой попадем в переплет.

— Я никому не скажу! — пылко пообещал он.

Она проводила его до тихого вестибюля, потом — на темную улицу и, погасив свет, заперла дверь. Паренек снова обрел почву под ногами и решил щегольнуть мужской галантностью, чтобы как-то загладить свой недавний срыв. Он услужливо распахивал перед дамой двери и сопровождал ее до самой стоянки, где ждал большой старый «райли».

— Тебя куда-нибудь подбросить? Я могла бы отвезти тебя на автобусную остановку, если ты собираешься домой.

— Большое спасибо, вы очень добры, но у меня велик. Я оставил его у ворот.

Тем не менее, Доминик проводил ее до машины, галантно придержал дверцу и осторожно закрыл ее, когда женщина уселась за руль. Он стоял рядом до тех пор, пока она не выудила из «бардачка» черные лайковые перчатки. Надев их, мисс Гамилтон запустила двигатель. Доминик отступил, освобождая место для разворота, и с застенчивой улыбкой помахал рукой вслед отъезжавшей машине.

Когда она скрылась из виду, он вдруг ощутил, какой холодный сегодня ветер, и бросился к велосипеду. Налегая на педали, Доминик покатил к центру города.

В четверг вечером профессор Брэндон Лукас по пути в школу изящных искусств, куда он шел скорее по обязанности, нежели по желанию, сделал один из своих непредсказуемых крюков и заглянул к Лесли и Джин Армиджерам. Этот визит можно было считать запланированным, поскольку профессор принес с собой записи, касающиеся «Радостной женщины», но он не хотел признаваться в этом даже самому себе. Как бы там ни было, посещение Лесли позволит ему оправдаться перед школьным начальством за опоздание. К тому же в колледже плохо кормят, а в Комербурне есть очень приличный маленький ресторанчик.

Слишком близорукий, чтобы прочесть надпись на звонке Лесли, и слишком своенравный, чтобы думать о таких мелочах, он потревожил тишину вечерней улицы дробным стуком дверного молотка, и миссис Харкнесс была вынуждена открыть ему дверь. Профессор произвел на хозяйку столь неизгладимое впечатление, что ее мнение о Лесли разом стало на порядок выше, чем было прежде.

Лукас поднялся наверх и застал Лесли моющим посуду в раковине на лестничной площадке. Он уловил запах кофе, весело бурлящего в серебряной посудине, и восторженно воскликнул, выказывая изысканность манер: «О, я как раз вовремя! В „Крылатом коне“ дивная стряпня, но кофе — хуже некуда!» Сообщив таким образом, что потчевать его не нужно, профессор устроился в кресле и заверил хозяев, что и развлекать его тоже нет необходимости.

— Собственно говоря, я еду в Художественное училище, и долго мне засиживаться нельзя. Я заглянул, только чтобы сообщить о ходе дела. Вы, мой мальчик, нашли мне очень интересную работу.

Лесли вошел в комнату, расправляя рукава рубашки, и достал рюмки и заветную бутылочку коньяка, привезенную Барни Уилсоном из Франции, где он проводил свой летний отпуск. Джин, как фокусница, извлекла откуда-то стеклянное блюдо, о существовании которого Лесли и не знал, и наполнила его дорогим шоколадным печеньем. Лесли подумал было, что такой богатый светский лев, как Лукас, достоин лучшего угощения, но, увидев, как охотно и часто тянется к печенью его рука, успокоился. К тому же Джин надела блузку цвета меда, которая оттеняла ее иссиня-черные волосы, а коже придавала свежесть утренней росы.

— Итак, картина чего-то стоит? — спросил Лесли. — Меня так и подмывало заняться ее изучением, но я боялся к ней прикоснуться.

— У вас возникли какие-нибудь идеи?

— Весьма неопределенные. Но тут есть о чем подумать. О дате написания, например, и о стиле, в котором она выполнена.

— Вы показывали ее кому-нибудь еще?

— Местному торговцу. Он выдвинул теорию, что первоначально это был портрет, написанный местным художником восемнадцатого века по имени Котсуорт.

— Чушь собачья! — прокаркал Лукас с лающим смешком, и его эспаньолка дернулась к потолку, словно дротик.

— Не столько чушь, сколько хитрость. Я говорю так, потому что потом он предложил мне шестьсот.

— Вот как, надо же! И вы отказались. Молодец! Стало быть, вы, наверное, все-таки сообразили, что здесь работал не жалкий маляр Котсуорт. Конечно, сообразили. Заметьте, рыночная ценность, возможно, не очень велика. Я не уверен, стоит ли это открытие больших денег именно сейчас. Но сальдо может оказаться весьма внушительным, если учесть все связанные с делом обстоятельства.

Лесли с испугом обнаружил, что его руки дрожат от волнения. Он не стал смотреть на Джин: она, чего доброго, подумает еще, что муж наслаждается торжеством над ней, ведь профессор поддержал его точку зрения.

— Когда, по-вашему, была написана эта картина? — оживился Лукас. Он не поддразнивал молодых людей, но предлагал им что-то вроде игры «угадай-ка».

Ладно, решил Лесли, если уж на то пошло, подыграю и с умным видом скажу, что от меня требуется.

— До тысяча четырехсотого года.

В его устах это прозвучало очень самоуверенно. Но слово — не воробей. Лесли дерзко выпятил подбородок, изображая из себя храбреца, не желающего уклоняться от прямого ответа.

— Мне показалось, что поза натурщицы — в духе тех времен. Или руки, без суставов, длинные изогнутые пальцы без фаланг. А платье! Если убрать более поздние слои, думаю, мы увидим нечто вроде плиссированной драпировки, которой в пятнадцатом веке уже не было.