— Не понимаю, почему ты так говоришь, — глаза Китти округлились. — Ты же мне веришь. Почему они не поверят?

— Да потому, что им не положено никому верить. Да и доказательств у тебя никаких.

— Никаких, — согласилась она, чуть побледнев. — Но теперь я не могу отступить, я этого не выдержу. Ты не должен больше обо мне беспокоиться. Ты уже сделал для меня все, что мог.

Не скажи она этих слов, не коснись легонько кончиками пальцев его разгоряченного лица, он, возможно, нашел бы в себе силы продолжить спор и даже разубедил бы Китти. Но это прикосновение лишило его дара речи. Онемев, окаменев и затаив дыхание, он смотрел, как она уходит. А когда Китти оглянулась и скороговоркой произнесла: «Не бойся, я тебя не выдам», Доминик едва не расплакался от злости и отчаяния, потому что никак не мог набраться решимости крикнуть ей: да не о себе я пекусь, плевать мне на себя, я за тебя переживаю, а ты совершаешь чудовищную ошибку, и это невыносимо, потому что я люблю тебя.

Она ушла. Темный дверной проем поглотил ее, и теперь уже ничего нельзя было сделать. Доминик снова сел, сжавшись в комочек на краешке скамейки и мучительно борясь с собой, пока в голове снова не прояснилось и дело не предстало перед ним в самом ужасающем свете, словно сознание, подобно самоуверенному фокуснику, одним движением выхватило из колоды туза. Он лишил Китти возможности оправдаться, сославшись на неведение. Именно он, и никто другой. Если она придет туда и расскажет им то же, что рассказала ему, они сразу же увидят зияющую брешь, непременно увидят, как увидел он сам. Они спросят ее об орудии убийства и о ранах, а она сделает вид, будто не понимает, о чем речь. Ее недоумение будет выглядеть безупречно правдиво. А еще хуже то, что она так и не скажет им о его предательстве, не объяснит, откуда у нее эти сведения, чтобы не навлекать беду на него, Доминика. Стоит ей чуть обмолвиться, и они тут же заподозрят, что она знает, как произошло убийство. А уж тогда-то ничто не помешает им считать убийцей ее саму. Ведь о подробностях преступления известно лишь горстке людей, да еще убийце. Что же я наделал, ужаснулся Доминик. Ведь я вынес ей приговор.

Только что испытанное непривычное и пьянящее ощущение возмужания таяло. Доминику хотелось пойти в участок следом за Китти, признаться в своей ошибке, но ему не хватало смелости, и сознание этого обстоятельства вызывало дурноту. Разумеется, боялся он не за себя. Под угрозой оказалась карьера его отца. Работники следственных органов не должны обсуждать свои служебные дела с домочадцами.

Но у Фелзов исключительно дружная семья, и преданность всех ее членов друг другу не подлежит сомнению. В ней нет места условностям, потому что Фелзы безгранично верят друг другу. И это правильно, но лишь до тех пор, пока солидарность нерушима. А он ее нарушил. И теперь его отец скомпрометирован. Придется признаваться. Только так можно хоть немного исправить причиненное Китти зло. Но признаваться надо отцу, в разговоре с глазу на глаз, и никак иначе. Может быть, Китти еще удастся оправдаться, и тогда признаний не потребуется. Что, если, скажем, отец захочет уйти в отставку или…

Как же ему хотелось, чтобы Джордж поскорее вышел и отвез его домой. Тогда можно было бы попытаться выпутаться из этого ужасного положения. Но когда по кафелю вестибюля застучали каблуки и Доминик резко повернулся, чтобы посмотреть, кто вышел, оказалось, что это Лесли Армиджер. Он почти бежал и явно испытывал облегчение, будто заново родился. Старые перчатки, выброшенные им после покраски садового сарайчика, оказывается, впитали множество всевозможных жидкостей, включая креозот, битумную смолу, масляные краски и лаки, но крови на них не было. Едва увидев их, Лесли с облегчением рассмеялся. А он-то, дурак, навоображал себе черт-те что, вконец извелся. И все — из-за каких-то древних безобидных перчаток, выброшенных на помойку. По сути дела, его положение после этой бури в стакане воды не изменилось, но теперь ему верили гораздо охотнее. В итоге Лесли и сам почувствовал себя куда лучше. И это чувство освобождения, пожалуй, с лихвой возместило ему все пережитые страхи.

Сержанта-детектива Фелза вызвали с допроса, потому что к нему пришел посетитель, но Лесли не знал, кто он и связан ли визит с расследованием убийства его отца. Не знал и знать не хотел. Он держал путь домой, к Джин, был на свободе и, более того, почти полностью реабилитирован. Лесли поклялся себе, что больше никогда не позволит страху так легко овладеть им.

Спустя десять минут Джордж, наконец, вышел поговорить с сыном, да и то лишь затем, чтобы сообщить, что ему все-таки придется задержаться, возможно, на несколько часов, и что Дому лучше отправиться домой на автобусе. Стало быть, здесь ему не очистить душу признанием, это очевидно. Не успел он разомкнуть одеревеневшие губы и вымолвить хоть слово, как отец скрылся за дверью.

Чувствуя себя потерянным, Доминик поднялся и пошел домой. Больше ничего и не оставалось. На вопросы Банти он отвечал односложно, с унылым видом сел пить чай, безучастно проглотил его и уединился в своем уголке с учебниками, которых даже не замечал, потому что терзался тревогой и был как в тумане. Мать заподозрила, что у него начинается простуда, но Доминик с таким раздражением отверг ее попытку поставить ему градусник, что диагноз пришлось пересмотреть. У него что-то с головой, решила мать. И ему нужна не я, ему нужен отец. Интересно, что у них за дела?

Джордж вернулся только без двадцати десять, усталый и телом, и душой; в таком настроении к нему лучше было не лезть с расспросами. Банти покормила его и оставила в покое, прекрасно понимая, что в голове мужа бродят тревожные мысли и вскоре он поделится ими с нею. Наконец Джордж устало откинулся на спинку кресла и без малейшей радости в голосе проговорил:

— Что ж, всему конец, остались ликованья. Мы только что арестовали подозреваемого по делу Армиджера. Обвинение предъявлено Китти Норрис.

Восклицание Банти потонуло в громком скрипе стула Доминика. Он вскочил и, дрожа, пискляво выкрикнул:

— Нет! — а потом с тупым отчаянием обратился к отцу: — Пап, ради бога, мне надо поговорить с тобой об этом деле. Это очень важно. — Он умоляюще посмотрел на мать, губы его дрожали. — Мамочка, очень тебя прошу, ты не против, если…

— Ладно, ладно, дорогой, — сказала Банти, неторопливо нагружая поднос, словно ничего необычного не произошло. — Пойду мыть посуду.

Благодаря матери все, как обычно, вдруг предстало в спокойном, обыденном обличье, и Доминику захотелось попросить ее остаться, но он должен был поговорить с Джорджем наедине. Она убрала со стола, легонько задела Доминика по уху сложенной скатертью, когда убирала ее в шкаф, и унесла поднос на кухню, плотно закрыв за собой дверь. Отец и сын остались одни и беспомощно смотрели друг на друга. Никто больше не сомневался, что в семье наметился серьезный разлад.

Джордж не меньше Доминика хотел бы избежать его: он устал и пребывал в скверном расположении духа. А тут еще этот несчастный ребенок нарывался на ссору, которую, возможно, не удастся предотвратить даже обоюдными усилиями.

Что проку гадать, как лучше подойти к делу? Главное — сделать его.

— Ты знаешь, я был возле участка, когда Китти Норрис пришла просить о встрече с тобой, — в голосе Доминика слышались нотки отчаяния. — Я разговаривал с ней. Она рассказала мне всю эту историю о том, как столкнула Армиджера с лестницы, потому что он… он оскорбил ее. Но она говорила, что убила его, а ведь это не так! Она его не убивала! Ты должен мне поверить. Она ушла и оставила его там без сознания, только и всего. Она сказала…

— Не знаю, с какой стати мы вообще должны обсуждать эту тему, — проговорил Джордж, стараясь выказать терпение, но не имея ни малейшего желания копаться в деле, с которым все было ясно, — но если ты ждешь, чтобы я доставил тебе удовольствие, пожалуйста. Если она оставила его там оглушенным, то как же она узнала, что голову ему проломили бутылью шампанского? Если она его не убивала, если ушла с места преступления, а кто-то вошел и прикончил его, то как она узнала, каким образом это было сделано? В газетах сообщалось только о том, что он скончался от черепных травм. Вот и скажи мне, откуда она это узнала, если невиновна?