"Он был не просто красив, но на редкость обаятелен. Роста среднего, однако очень пропорционального сложения, и при всей своей женственной мягкости мужчина сильный. Невольно бросалась в глаза его породистость — он напоминал чистокровного скакуна, и даже в характере у него было многое от этого благородного животного: легкость, игривость, своенравие. Бледное лицо его всегда служило верным зеркалом чувств; карие глаза тотчас вспыхивали ярким блеском, стоило ему чем-то взволноваться, и словно бы даже меняли форму. Он наделен был чуткой душой и переменчивым нравом; только что любезный и приветливый, в следующую минуту становился вдруг раздражен и дерзок, однако мог в мгновение ока снова стать обворожительным и сразу затмевал собою всех. Этот человек повергал вас в замешательство; его утонченная, впечатлительная натура сияла неподдельной чистотой. Однако, пожалуй, наибольшее впечатление производил его смех — загадочный, напоминающий смех его матери-императрицы. Рудольф великолепно владел словом, он обезоруживал слушателей своей таинственной властью, оставляя любого собеседника в убеждении, будто тот — немногий из посвященных, кому посчастливилось приобщиться к тайнам сего магнетического существа”.

Красота! Таинственность! Завораживающая сила!

Восходящее солнце власти влечет к себе неудержимо. Заглядишься, залюбуешься его золотистым сиянием, и, ослепленный, готов принять накладные плечи за тугие связки мышц.

Надо ли говорить, что это восторженное описание вышло из-под дамского пера? Женщины, как принято выражаться, с ума сходили по Рудольфу, и можно ли вообразить себе в рамках империи более почетный приз, нежели сам принц? Мери Вечера была не одинока в своем поклонении Рудольфу. Тут состязались многие, и само участие в этом соперничестве приносило определенный престиж и славу (с чего бы сердиться честолюбивой матери?), однако приз можно было выиграть лишь ценой особой решимости и самопожертвования.

Разглядывая фотографии Рудольфа, вряд ли ощутишь его личное обаяние; однако не станем удивляться, а лучше порадуемся тому, что эти изображения — не столь субъективные, как приведенное выше, — вообще уцелели и дошли до нас.

Итак, снова фотографии.

Скучающий денди в охотничьем костюме небрежно курит сигару; снимок выполнен в художественной мастерской, где позаботились и о соответствующем антураже: фон изображает уголок леса. Это одна из последних фотографий наследника. У него туго закрученные гусарские усы — мы увидим их и на снимке, изображающем наследника в гробу. На фотографиях, изготовленных несколькими месяцами раньше, мягко приглаженные усы подступают к узкой полоске курчавых бакенбард, а подбородок украшен небольшой козлиной бородкой. Сколько изображений, столько и разных способов ношения усов и бороды: бакены, бачки, эспаньолка; волосы то приглажены на прямой пробор, то начесаны впереди, дабы скрыть преждевременные залысины, усы то мягко провисают вниз, то, лихо закрученные, топорщатся в стороны… Что ни год, что ни месяц, то новая манера, меняющаяся с такой быстротою, какая требуется исправно подстригаемому и подбриваемому волосяному покрову для роста, ну и для того, чтобы и само обличье поспевало за переменчивым обликом. Ученый-орнитолог, обладающий пытливым умом исследователя, заботливый пестователь естественных наук; немаловажная фигура в мировой политике, приверженец европейского либерализма, масон просвещенного нового времени; творец великих (и пока что в силу необходимости тайных) прожектов; правитель-реформатор, преобразователь империи, намеревающийся раздвинуть свои владения до естественных, научно обоснованных границ — вплоть до Салоник, и осчастливить объединенные общей властью народы, дабы вкупе с родственной душою, германским кайзером Фридрихом (прожившим, к сожалению, короткую жизнь), и со столь же близким ему духовно принцем Эдуардом, сыном королевы Виктории (к сожалению, зажившейся на этом свете), оттеснить в глубины Азии исконного носителя зла, демона реакции, российского царя; кумир венских красавиц, первый кавалер Австро-Венгрии; великий радетель прогресса, общественного блага, здравоохранения и электрификации, сердце которого бьется в унисон с оглушительным пульсом паровых машин и ритмом неудержимых перемен нового времени; надежный друг и покровитель простого венского люда, переодетый для инкогнито завсегдатай провонявших чесноком, задымленных пивнушек в Гринцинге; охотник на медведей, венгерский магнат, распевающий цыганские песни; гражданин мира, воин телом и душой, великий организатор и модернизатор; публицист с острым пером, заклятый враг камарильи и реакционного клера, — и, наконец, на последних фотографиях: утомленный, подавленный, преждевременно состарившийся провидец, предсказаниям которого никто не верит.

Он устал. Глаза его странно прищурены и, словно бы мигая, устремлены куда-то поверх аппарата (похоже, свет раздражает принца), и это придает его улыбке то ли ироничный, то ли загадочный характер; лицо измученное, осунувшееся и, насколько можно судить по фотографии, бледное. Лицо человека, которому белый свет не мил. Похоже, он чем-то угнетен.

"Меня окружает страшная тишина, — пишет он журналисту Морицу Сепшу в новогоднем поздравительном письме, — как перед грозою". Сепш подбадривает его, старается поднять в нем дух; рассказывает ему о грядущем обновлении, когда на смену отжившему старому придет новое и молодое, — оно не заставит себя долго ждать, ибо мир давно созрел для перемен. "Не поддаваться удушливой атмосфере, но сберечь в целости и сохранности телесные и духовные силы, покуда не приспеет пора свершений, — такую задачу Вы поставили перед собой, Ваше императорское высочество… а пока силен духом наследник, и в нас живы надежды на будущее, когда Австрия вновь станет великой, славной, свободной и счастливой… Вы, Ваше высочество, свершите великие деяния во благо империи, во благо нашей отчизны…"

Сепш тревожится за своего медиума. И с полным основанием: ведь его собственное политическое будущее зависит от того, выдержит ли Рудольф давление или сломится под его тяжестью. "Хоть бы уж скорее наступила буря и разрядилось это чудовищное напряжение!" — восклицает наследник, имея в виду отнюдь не смерть, как можно бы предположить, а войну. "Надобно напасть на Россию, пока не поздно!" То его распирает ярость из-за собственного бессилия, то он впадает в апатию: "меня уже ничто не интересует". Не так давно он еще примеривал, подойдет ли ему корона; движения его были целенаправленны и рассчитаны — теперь же лишь отбивается от ударов. Он словно бы знает, что ему не выдюжить, и вместо упорной, кропотливой работы прибегает к вызывающим жестам. Рудольф становится опасным, неуправляемым, с него что угодно станется. Однако Сепш все же подбадривает его, как тренер соревнующегося спортсмена: остался последний круг, а там — финиш, надо продержаться во что бы то ни стало! Сепш прекрасно сознает, что для него и его партии Рудольф — единственная надежда; если бы он сейчас пришел к власти, пожалуй, удалось бы еще спасти положение. Но Рудольф вступил в состязание с опасным соперником: собранным, неутомимым, не сдающим темпа, стареющим, но тем более упорным стайером. Уже видно, что старик обгонит его. Рудольф задыхается, выбившись из сил, а бывалого бегуна даже пот не прошиб, он научился правильно распределять свои силы. Наследника хватает лишь на один рывок, и он вкладывает в него все усилия, а затем начинает спотыкаться от усталости, пока не падает совсем, даже не пытаясь подняться. Франц Иосиф же знай себе бежит круг за кругом.

Бледное лицо, трепетный взгляд — таким выглядит на фотографии Рудольф-подросток: запуганный примерный ученик, который в страхе перед суровым отцом-императором зазубривает все, что согласно директивам, одобренным в высшей инстанции, на пяти языках ему преподносят выбранные придворной канцелярией учителя (в общей сложности пятьдесят пять человек) — выдающиеся умы империи и наиболее надежные верноподданные.