И тут раздался громкий стук в дверь.
— Войдите! — с досадой отозвалась я.
Отворилась дверь, и в комнату вошла женщина; лицо ее было закрыто густой вуалью.
— Мери! — в изумлении воскликнула я. Мери Вечера взирала на меня с ужасающим спокойствием. Она была бледна как смерть и дрожала всем телом.
— Скажи ради бога, что случилось?
Мери без сил рухнула на стул. Я помогла ей снять котиковое манто и тут только обнаружила, что на ней легкий капот и домашние туфли.
— Прошу тебя, прошу, не гони меня! — лихорадочно молила она. — Мари, я убежала из дому. Если ты не позволишь мне остаться у тебя, я тотчас же брошусь в Дунай. Домой я больше не вернусь! — голос ее почти срывался на крик. — Не хочу возвращаться домой!
— Успокойся, дорогая, — уговаривала ее я, — никто тебя не гонит. Расскажи, что случилось.
Мери отчаянно разрыдалась".
Яснее ясного, что графиня Лариш невольно оказалась замешанной во всю эту любовную историю. (Quod erat demonstrandum — что и требовалось доказать.) Тем самым нет смысла дальше цитировать описание сей драматической сцены: о том, что графиня не желает выдавать, она и не проболтается. Вот только поинтересуемся небольшой подробностью: кто эта фрау Мюллер, "моя добрая старая приятельница", которая фамильярно называет наследника "Руди"? Дотошным "майерлингологам" удалось установить, что она была повивальной бабкой, помогавшей появлению на свет великих князей и княгинь, то есть давней и конфиденциальной знакомой всех женщин из семейства Габсбургов. Но отнюдь не светской дамой, которая вправе являться с визитами к высокопоставленным особам! Тут и напрашивается вопрос: какое дело привело фрау Мюллер в гостиничные апартаменты графини? Может быть, ее присутствие здесь как-то связано с появлением Мери (не столь уж и неожиданным)?
Если верить мемуарам, то понукаемая графиней барышня слезно изложила предшествующие события (мы о них уже знаем), добавив только, что мать даже ударила ее и вообще обходится с нею безжалостно, видит в ней лишь товар, который хотела бы продать подороже замуж, — словом, домашняя жизнь ее невыносима. О Рудольфе же и о предполагаемом побеге она (якобы) ни словом не обмолвилась. Графиня Лариш утихомирила рыдающую девушку, успокоила ее (вероятно, стереотипными заверениями, что, мол, не все потеряно, она придумает что-нибудь путное, не впервой ей помогать влюбленным) и отвезла свою протеже домой. По дороге они разминулись с баронессой Вечера, которая, обнаружив побег дочери, тотчас бросилась к графине Лариш, видимо, зная, где искать Мери, так что баронесса, возвратись домой, застала дочь уже в постели.
Итак, легкий истерический припадок; здесь нет ничего необычного или удивительного, ведь если судить по клиентам доктора Фрейда, Вена считалась городом истеричных дам. И все же в этом месте нашего повествования недурно бы поинтересоваться, что знала и что думала по поводу своей дочери баронесса Вечера — ведь через два дня Мери будет мертва! В дневниковых пересудах, доставшихся нам в наследство от тех времен, упоминается скоропалительно планируемое заграничное путешествие — в Лондон или в Стамбул, где Балтацци располагали столь большими связями, что им ничего не стоило даже жениться на собственной племяннице. Значит, Мери возвратилась бы в Вену уже замужней женщиной (супругой Александра Балтацци) и тогда "вольна была бы делать что угодно", — по слухам венских салонов, якобы говорила баронесса Вечера. И впрямь Балтацци кажутся людьми странными, загадочными, с таких все станется; они словно овеяны таинственно-пряным ароматом Востока. При виде Мери и ее матери каждому — вероятно, и Рудольфу тоже — приходили на ум гаремные одалиски.
Но что бы ни думала баронесса Вечера по поводу интимной жизни своей дочери — а, надо полагать, кое-что ей все же было известно, — основная ее забота в тот момент сводилась к предотвращению скандала, после которого семье не поправить свою репутацию в глазах общества. Меж тем скандал — независимо от плана побега — вот-вот готов был разразиться. (Может, это обстоятельство и подтолкнуло Мери и Рудольфа к принятию "решения"?) Судя по всему, хранить дело в тайне более не представлялось возможным. До чего же кстати пожаловала в Вену графиня Лариш! Всем ее приезд оказался выгоден, и баронессе Вечера тоже. Графиня с готовностью поспешила на выручку приятельницы: взялась возвратить наследнику компрометирующий Марию портсигар (скорее всего он и был упакован в том сверточке, который вместе с письмом на следующее утро посланец доставил из гостиницы в Бург) и предложила в понедельник, когда откроются магазины, отправиться вместе с Мери к Родеку и переписать счет за изготовление портсигара на свое имя; тем самым все предательские следы были бы уничтожены.
Но исчерпывалась ли этим ее роль?
Да — если верить мемуарам графини. Но есть тут одна загвоздка. Ведь в то время, как на переднем плане среди классических декораций (великосветские салоны, бальные залы, гостиничные апартаменты, покои невинных барышень) и при участии не менее классического набора статистов (возмущенные дядюшки, обманутые маменьки, ничего не подозревающие кавалеры, добросердечные посредницы, подкупленные горничные) разыгрывается великосветская комедия, за кулисами, по всем признакам, идет подготовка двоих людей к совместному самоубийству. Неужели это никому не бросилось в глаза?
Семнадцатилетние девушки умеют свято хранить тайны — в особенности, если им есть чего бояться.
Майерлингский миф стилизовал душещипательнотрогательную гибель Рудольфа и Марии (то есть расхожий вариант кухонных сплетен) под аллегорию воли к смерти всей империи и тем самым сделал излишними какие бы то ни было объяснения. Мы также не стремимся форсировать поиски рациональных обоснований, однако все же позволим себе поставить естественно напрашивающийся вопрос, который первым будто бы задал, узнав "истину", граф Кальноки, министр иностранных дел Австрии и Венгрии, человек уже в силу своего положения трезвых (чтобы не сказать — циничных) взглядов на жизнь.
— Неужели нельзя было поговорить с этими Вечера?
Ну конечно же, можно! В тот вечер, когда с Мери приключился истерический припадок, предвещавший серьезное нервное расстройство, баронесса Вечера дала знать Рудольфу, что желает с ним "поговорить”. И отчего бы графине Лариш не выполнить именно это поручение? По всей вероятности, она его и выполнила. А в таком случае возможно лишь одно объяснение: Рудольф не пожелал говорить с баронессой. Его не заинтересовало это едва замаскированное приглашение к торгу, да и никаких контрпредложений у него не было. Чего же тогда хотел Рудольф? Довести эту дурную мелодраму до кровавого финала, спутав, подобно неумелому актеру, свою роль с реальной действительностью? Или помимо несчастной любви (хотя с чего бы ей быть несчастной?) у него была и иная — истинная — причина покончить с собой? А Мария всего лишь поддержала его, сопроводив на тот свет, по обычаю (усвоенному и нашим героем — человеком просвещенным, ветреным светским львом?) вождей варварских племен и древнеперсидских шахов, уносящих с собой в могилу лучших скакунов и любимых наложниц? Может, нам следует, напротив, жалеть Марию, которая в страстном девическом порыве на свою беду столкнулась с этим разочарованным денди? Или — такой возможности тоже нельзя отвергать — Рудольф и в самом деле лелеял этот мещански-безвкусный миф? Да и Мария тоже? (Какой же сюрприз ждал несчастную девушку в последний момент, когда она поняла, что смерти ей и впрямь не избежать!) Но за смертью ли отправились любовники в Майерлинг? И в столь уж безмятежном согласии и взаимопонимании? (Кто здесь явился жертвой?) Трудно ответить — оттого-то и кончается вопросительным знаком каждая наша фраза.
Количество этих вопросительных знаков основа-тельно сократилось бы, знай мы Рудольфа поближе, а иными словами — сумей мы решить, какой именно из имеющихся в нашем распоряжении обликов Рудольфа нам выбрать.
