Может быть, со стороны и казалось, что он терпеливо ждет, когда ему позволят открыть рот. Краем сознания, где еще теплилась жизнь, Бамптон понимал, что в сложившейся ситуации слова бесполезны. Основное он уяснил едва ли не сразу: они не будут платить. Из отдельных выкриков, грозного рева и, главное, возбуждения, соединявшего в единое существо эту беснующуюся ораву, сложилось абсолютное, почти противоестественное понимание, которое не нуждалось в языке и поясняющих жестах.

То, что эти люди не желают отдать свои деньги, удивления не вызывало. Страшно было другое. Они не пытались объясниться, не молили, как везде, о снисхождении либо отсрочке, выталкивая вперед золотушных детей с недетскими, изъеденными трахомой глазами. Они явились сюда не просить, но требовать, хотя смысл их претензий так и остался непонятным для королевского комиссара.

Выбрав из множества лиц одно, сэр Томас воззрился на высокого бородача в синей безрукавке, надетой поверх желтой котты, и в кожаных брэ[66] на тоненьком пояске. Этот не размахивал мечом, крестообразная рукоятка которого выглядывала из глубокого выреза, не горлопанил, как другие, а лишь стоял, слегка возвышаясь над прочими, словно выжидал подходящей минуты.

— Кто вы такие? — обращаясь прямо к нему, выкрикнул Бамптон, когда приутихли волны, раскачивающие море людское.

— Жители Фоббинга, — молниеносно откликнулся бородач, будто только и дожидался вопроса. Раздвинув толпу, он протиснулся в передний ряд.

— Насколько я понял, вы отказываетесь платить поголовный налог? — сэр Томас старательно продемонстрировал участие и даже попытался улыбнуться.

— Не только отказываемся, но и вообще не желаем иметь с тобой дела, — спокойно объяснил бородатый. — Мы расплатились с короной сполна. Так и передай королевскому казначею, сэр. И поголовный налог давным-давно уплатили. Потом с нас еще взыскали по гроту, и мы безропотно отдали деньги в казну. Казалось бы, все, баста, но не прошло и года, а вы требуете уже в троекратном размере. На каком основании?

— Похоже, ты человек здравомыслящий и, верно, уполномочен выступать от лица всей общины?.. Как тебя зовут?

— Я Томас, хлебопек, назначенный субколлектором. То, что ты слышал, наше общее решение.

— И такие речи ведет сборщик налогов! Это неслыханно, хлебопек Томас… Ты хоть понимаешь, что я обязан арестовать тебя и под стражей препроводить в тюрьму? — Бамптон сердцем услышал мгновенно установившуюся тишину, успев подумать, что это вряд ли к добру, и пожалел о недвусмысленно высказанной угрозе. Долг долгом, но реальной возможности привести ее в действие не было.

— А ты попробуй, достопочтенный сэр, — рядом с Томасом вдруг оказался худой длинноносый моряк с китовым гарпуном. — Боюсь, что тебе сначала придется связать каждого из нас. Только едва ли мы, фоббингцы, такое позволим, — он угрожающе наклонил трехгранный наконечник, нацелив его прямо в грудь комиссару.

— Мы, стенфордцы, тоже! — толпа вновь забурлила. — И мы, жители Коринхема!.. И все побережье!..

— Именем короля я приказываю вам арестовать этого человека! — почти помимо воли выкрикнул Бамптон и указал на Томаса Бекера. Отыскав взглядом прячущихся за чужие спины констеблей, он попятился к двери.

Ответом был возмущенный вопль, издевательские свистки и совершенно глумливый хохот. И сразу же со всех сторон полетели камни. Раненный в голову и дважды в плечо, комиссар закрылся руками и нырнул под защиту свиты. Королевская комиссия едва успела укрыться за стенами дома. Прислушиваясь к ударам, сотрясавшим его до самого основания, перепуганные клерки, яростно отталкивая друг друга, кинулись к погребу. Оставшись в одиночестве, сэр Томас отер кровоточащую царапину и затравленно огляделся. Дубовая дверь трещала под натиском преследователей.

Внезапно, как по команде, все стихло: крики, угрозы, каменный град. Только глухой рокот людского прибоя еще долетал снаружи. Словно преследующее дыхание неумолимой стихии, которая вышла из берегов.

Потом раздался требовательный стук в дверь.

— Уезжай, пока не поздно, достопочтенный сэр! — отчетливо прозвучал чей-то голос. — Лучше прямо сейчас, если не хочешь, чтобы тебя посадили лицом к хвосту…

Близился к концу последний день мая.

Отзвонили колокола в церкви Беркинг, у Мартина Великого и святого Лаврентия. В кабаках и пивных по обоим берегам Малой реки, пересекающей шумную Флит-стрит, гасили фонари, запирали двери и ставни. Матросы и мелкий торговый люд возвращались на свои барки. По темным улочкам и закоулкам разбредались подмастерья, бродяги и прочие подозрительные личности, которым встреча с ночной стражей не сулила добра.

Страшен вечерний город, погруженный в наползающий с Темзы туман. Еще смутно прорисовывается громада Вестминстера и древний Тауэр с остроконечными башнями, где на ясеневых древках раскачиваются расклеванные вороньем останки казненных. Растворяясь в багровой мгле, догорающими угольями еще перемигиваются Чипсайд и Корнхилл, Грэсчерч и Темз-стрит. Не успеет закрыться последняя таверна в порту, и они потонут в испарениях преисподней, словно блуждающие болотные огоньки.

Как и прочие отцы города, оптовый торговец рыбой Джон Хорн заканчивал наполненный многотрудными усилиями день. Первый день лета, ничем особенным не отличимый от прочих, что пролетели в заботах и хлопотах.

С утра он обошел лавки на всех двадцати арках каменного моста. Здесь тон задавали мясники, торговцы домашней птицей и собратья рыбники. Хорн благополучно миновал лотки, где всеми цветами радуги горели дары морей и рек. В дубовых чанах плавали лососи и щуки, в проволочных садках извивались угри. Обложенные колотым льдом, громоздились стальные тунцы, ивовые корзины были полны камбалой и треской, в бочках с рассолом мокла жирная сельдь. Здесь же продавались красные, как кардинальская мантия, морские раки, перламутровые лобстеры, остендские устрицы и мидии из Бретани. Олдермен жадно втянул неповторимый запах морской соли и водорослей. Закончив инспекцию, он придирчиво измерил новые вывески, которые, дабы не затруднять верховых, должны были отстоять не ниже девяти футов от земли, собственноручно проконтролировал винную посуду, меру и вес, не поленился вскарабкаться к шесту над входом в таверну «Чертополох». Глазомер не подвел советника. Шест оказался на шесть дюймов длиннее, чем следует. Затем Хорн побывал у рыбаков и строго напомнил им, что ячейки в сетях должны быть не менее двух дюймов, а бредни, садки и крючья категорически запрещены.

Отобедав в харчевне «Золотой фазан» на Лиденхелл-стрит, он наведался к тамошним пекарям, о чьих махинациях уже давно ходила дурная слава. В который раз Хорну пришлось убедиться в том, что нет дыма без огня. Легкий хлеб, в просторечии именуемый «пуфом», не соответствовал ассизам, разнясь по закваске и весу от обычного. Легче положенного оказался и господень хлеб с изображением спасителя. Убедившись в недобросовестности пекарей, Хорн проигнорировал прозрачный намек насчет благодарности и наложил штраф в полтора фунта.