— Да, да. Товарищ доверился другу, поведал ему сугубо секретные вещи, а тот возьми и предай его. Как это называется, по-вашему? И, кроме того… — приват-доцент замялся, — вы ведь арестуете его. А я не хочу быть виновником гибели человека, любого человека. Я принципиальный противник насилия и репрессий. — Голос Сименовского стал крикливым. — Ведь речь идет о психологических нюансах, которых вы, большевики, не поймете, не сумеете понять, — подчеркнул он снова.

— Ну где уж нам! — Вера Петровна пожала плечами, и в ее глазах появились веселые смешинки.

Заканчивая допрос, она твердо решила временно держать Сименовского под домашним арестом. Иначе он может проболтаться. Но как узнать фамилию поповича, о встрече с которым говорил приват-доцент.

В городе, как она успела выяснить полчаса спустя, оказалось ни много ни мало — девять поповских сыновей офицерского звания, к тому же бывших студентов. Четверо из них жили по соседству с Сименовским.

Кто же из них враг? Насколько сильна организация заговорщиков? Связана ли она с центром?

Этот губернский город, расположенный в глубоком тылу России, в годы войны превратился в фабрику офицерства для царской армии.

В Казани дислоцировались военные училища, стояли запасные полки, формировались резервные части.

Сюда после Октябрьского переворота бежали из Петрограда некоторые представители черносотенной головки.

Вся эта публика была хорошими дрожжами для контрреволюционных заговоров любых направлений.

По городу раскинулась целая сеть закусочных, кафе, ресторанов, молочных лавок, лавочек, организованных так называемым союзом безработных офицеров, где за прилавками стояли чересчур бойкие приказчики с нагловатыми глазами из бывших офицеров и их жен.

Союз безработных офицеров был для золотопогонников хорошей ширмой. Особенно был подозрителен район 3-й Горы, где преимущественно сосредоточивались офицеры. Здесь почти открыто производилась запись добровольцев на Дон.

Вечерами тут часто раздавалась стрельба. Стоило только человеку, попроще одетому, заглянуть во вновь открытое увеселительное заведение, как он сразу наталкивался на стену отчужденности: замолкали разговоры завсегдатаев заведения, наступала неловкая тишина, а вслед случайному посетителю неслись шепотки, иронические реплики, издевательские улыбочки.

Опустив голову, Вера Петровна долго сидела за столом и перебирала в памяти события последних дней, когда неожиданно в комнату вошли Олькеницкий и секретарь чека Фролов.

— Устала? — тихо спросил Гирш Веру Петровну.

— Устала. Из этого чудака почти ничего не удалось вытянуть.

Вера Петровна коротко передала результат допроса.

— Да-а, немного, — Олькеницкий потер лоб. — А петля между тем затягивается. Особенно меня беспокоит охрана города. Сегодня я проверял списки — сплошная черная сотня. Это черт знает что. Подумайте только: кто сторож магазина на углу Чернозерской? Господин жандармский ротмистр. А все оттого, что охрану набирают через домовые комитеты.

— Нужно отменить старое постановление, пока не поздно, — сказала Вера Петровна.

— Отменим, за этим дело не станет. Теперь другое: что делать с «итальянкой»[7] господ чиновников? Они пока ведь и не думают работать.

— Это потому, что у них есть средства, — вмешался Фролов. — До тех пор пока буржуазия будет субсидировать саботажников деньгами, мы бессильны.

— Что же вы предлагаете?

— Отобрать у буржуазии средства и заставить работать!

— Рискованный шаг, но иного выхода нет, — согласился Олькеницкий. — Твое мнение, Вера Петровна?

— Гирш, вы когда-нибудь пахали землю?

Вопрос был настолько неожиданным, что Олькеницкий приоткрыл рот.

— Землю пахать? Но при чем тут пашня?

— Видите ли, Гирш, — продолжала Вера Петровна, — лошадь любит, чтобы плуг держала крепкая рука, И буржуазия любит власть, у которой крепкая рука. Я думаю, что мы должны пустить в ход сильно действующие отрезвляющие средства и привести буржуев в чувство. Если мы заставим их чистить улицы и сортиры, а их жен — мыть красноармейцам казармы — честь, впрочем, для них немалая, — то они поймут, что власть у нас твердая…

Гости стали сходиться поздно, в десятом часу. Встречал их сам хозяин, отец Александр, высокий, сухой, с благообразным красивым лицом. Мягкая седая борода и венчик из белых волос, которые шевелились при любом движении, делали священника Сердобольского похожим на древнего апостола.

Гости прикладывались к его руке и проходили в гостиную, где их ожидал накрытый стол.

Позднее других приехал веснушчатый блондин в обществе какой-то девушки и высокого молодого человека.

— А-а, Нефедов, наконец-то, — произнес старший сын хозяина, Сергей.

— Милостивые государи, подождите браниться, — начал Нефедов. — Честное слово, не моя вина. Все, все объясню. Постойте-ка, я вам сначала представлю…

И Нефедов начал рекомендовать своих спутников:

— Моя кузина Елизавета Ивановна, прошу любить и жаловать.

— Я уже давно имел эту честь, — сухо произнес Сергей Сердобольский и поклонился.

— Мой юный друг, одаренный художник, Дмитрий… Имейте в виду — чудесный пейзажист, — повернулся он в сторону молодого человека, вошедшего с ним.

— Ну-с, дорогой хозяин, — Нефедов обращался теперь к Сергею, — чем будете поить-кормить нас?

Нефедов говорил тоном превосходства. Превосходство чувствовалось и в его манере высокомерно держаться, не обращать внимания на окружающих.

Продолжая улыбаться, Сергей Сердобольский обнял Нефедова за талию и, отводя его в сторону, злым шепотом спросил:

— За каким чертом вы тащите с собой этого типа? Вы его хорошо знаете?

— У вас очередной припадок подозрительности, — презрительно усмехнувшись, холодно возразил Нефедов.

— Ну вот что, поручик, это в последний раз. Мы и так долго терпим ваши выходки. Это — нарушение наших правил.

— Полегче, поручик, — сквозь зубы прошипел Нефедов. Его и без того маленькие глазки от злости сузились так, что стали похожи на две маленькие щелки. — Учтите, я не привык терпеть дерзости.

За ужином разговоры сначала носили довольно сдержанный характер. Но после третьей рюмки за столом стал господствовать поручик Нефедов. У него, по-видимому, был своеобразный зуд произносить тосты.

С самого начала он предложил трогательный, состоящий из полунамеков тост за счастливый отъезд младшего сына священника, присутствующего здесь, краснощекого и голубоглазого крепыша.

Не трудно было понять, куда едет этот молодой человек, особенно после речи совсем захмелевшего Нефедова.

— Милостивые государи, — начал он, — если бы вы только знали, как я завидую этому мальчику! В то время как мы здесь вынуждены изнывать от безделья, прятаться по подвалам, торгуя молоком, этот юноша через пару дней сможет сразиться с врагом в открытом бою! Какое счастье! — Нефедов выпятил свою чахлую грудь и картинно оперся на воображаемую шашку. — Эх, черт побери! Мне бы один эскадрон моих дьяволов из «дикой дивизии», показал бы я красным…

— Как бегают зайцы, — ехидно вставил Сергей. Присутствующие рассмеялись, но Нефедов, не смутился и, будто не слыша насмешки, продолжал:

— Я показал бы им…

— Бросьте, поручик, — с тихой угрозой остановил его Сергей, — все знают, с ваших слов, наизусть, что вы были некоторое время на фронте, даже контужены и как будто ранены в голову… отличались храбростью, героизмом…

Нефедов хотел было возразить, но осекся под пристальным и недобрым взглядом Сергея, весь вид которого говорил о трудно сдерживаемом бешенстве.

— Ну хорошо, — пробормотал Нефедов, — если вы не хотите слушать, я лучше сяду и буду молчать. Только налейте мне, христа ради, рюмочку.

Чтобы замять возникшую неловкость, Сергей встал и снял со стены гитару. Склонив на гриф лобастую голову, он взял несколько аккордов. Струны зарокотали приглушенно и мягко. Сильные пальцы Сергея перебирали их все быстрей и быстрей. И вот уже гитара хохочет и плачет. У гостей сами собой начинают подпрыгивать под столом ноги.