Сименовский оскорбленно передернул плечами, нахмурился и молча отошел в сторону. Он был слишком хорошо воспитан, чтобы ответить женщине грубостью.

«Пожалуй, перегнула», — подумала Вера Петровна. — Как бы этот хлюпик не пожалел о своей откровенности. А то еще, чего доброго, побежит к своим офицерам каяться. Хоть бы уж скорее пришел Олькеницкий. Вместе мы быстрее сообразили бы, что делать.

И тут наконец-то в дверях показался Олькеницкий. Он шел с военкомом города Милхом.

Гирш был одет как обычно: защитная гимнастерка и широченные синие бриджи. Костюм сидел на нем плохо, и он казался в нем очень неуклюжим. Вера про себя мгновенно отметила, что выглядит он очень плохо. На лице Олькеницкого лежала печать крайнего утомления, но глаза его смотрели зорко, твердо, как обычно. Под этим пристальным дружеским взглядом тревога улетучилась.

«Как постарел Гирш», — подумала Вера Петровна. На память пришла первая встреча с ним.

Был конец 1916 года. Олькеницкий появился в Казани на год раньше, как беженец из Польши. В университете, куда поступил Гирш, он сразу выделился большевистской страстностью и принципиальностью.

Вере живо представилось их первое знакомство и то, как убедительно раскритиковал Олькеницкий программу партии левых эсеров максималистов-интернационалистов, к которым Вера Петровна примкнула в марте 1917 г.

«Тоже мне платформа, — иронизировал Олькеницкий. — Никакого понимания обстановки сегодняшнего и вчерашнего дня, не политическая линия, а смесь сентиментальности и романтики с припадками бунтарства».

«А ведь Гирш прав, — подумала тогда Вера Петровна, — абсолютно прав». Именно он помог ей понять, куда вела линия эсеров, в рядах которых она вдруг оказалась.

В последнее время Вера Петровна часто задумывалась над этим вопросом. Она упорно искала объяснения своему поступку: Вера понимала, что произошла нелепость, абсурд. Но почему? Что это было? Внезапный порыв, толкающий людей на бездумные, ничем не оправданные поступки? Или что-то другое? Может быть, сказались заложенные в ней с детства элементы бунтарства?

Когда она попыталась в разговоре с Гиршем свалить все на бездумность, он оборвал ее: «Молчи, молчи лучше. Ты склонна к бунтарству. Это и привело тебя к эсерам».

Гирш давно понял, куда ведет левых эсеров их политическая линия. Он сразу раскусил их псевдореволюционную сущность и то, что под громкой, левой фразеологией они скрывают свое истинное контрреволюционное нутро.

«Громыхаете, как пустые бочки по мостовой», — удачно съязвил как-то Олькеницкий во время выступления против кого-то из левых эсеров на заседании губревкома.

Внутренне Вера была удовлетворена тем, что по вопросу о Брестском мире она шла в ногу с большевиками против эсеровского большинства. Она уже давно идеологически порвала с эсерами. Надо было кончать и организационно, но Гирш советовал:

— Ты прежде уведи из-под эсеровского влияния тех, кто так же, как ты, случайно очутился в их лагере.

Вера активно принялась за разложение левоэсеровской организации. Она ждет не дождется, когда газета «Знамя революции» опубликует наконец декларацию об идеологическом и организационном разрыве с эсерами[6].

Все это вспомнила сейчас Вера, когда увидела Гирша.

Быстро встав из-за стола, Вера Петровна шагнула к Олькеницкому и Милху, решительно взяла их под руки и повернула назад, к выходу из столовой. Они с недоумением глянули на нее, но подчинились.

Выйдя на улицу и убедившись, что никого поблизости нет, Вера Петровна лаконично, но очень связно передала Олькеницкому и Милху все, что рассказал ей Сименовский.

Гирш внимательно выслушал ее, и глубокая поперечная складка легла на его лбу. Он молча думал.

— Может, арестовать Сименовского? — прервал молчание Милх.

Олькеницкий отрицательно покачал головой:

— За что? За то, что он пришел и предупредил нас? Так нельзя! Вот допросить его как следует, пожалуй, необходимо. А как Дмитрий? От него нет ничего нового? Как бы он не перепутал «свою биографию».

— Все до мелочи продумано и учтено. Надеюсь, что он сойдет за сынка пострадавшего от большевиков. Связь с золотопогонниками у него устанавливается. Вот-вот будут новости. Дмитрий проникнет в их логово обязательно, я уверена.

— Ну ладно. Пока займись Сименовским.

Вера Петровна тут же вернулась в столовую и предложила Сименовскому пойти вместе с ней на Воскресенскую улицу, где в здании бывшего окружного суда помещалась губернская чрезвычайная комиссия.

Сименовский был так напуган этим предложением, что и не подумал отказываться. Впрочем, если бы он и попытался отказаться, то находившиеся поблизости Олькеницкий и Милх помогли бы доставить его куда надо без промедления.

Придя в губчека, Вера Петровна провела Сименовского в большую полутемную комнату, единственным освещением которой служило несколько самодельных лампадок. Электричества в городе не было.

В комнате стояли письменный стол и несколько стульев. Другой мебели не было.

— Садитесь! — сказала Вера Петровна и пододвинула Сименовскому один из стульев.

— Почему вы меня арестовали? — дрожащим от обиды шепотом спросил приват-доцент. — Это… это бесчеловечно.

— Арестовала? Вас? Вы глубоко заблуждаетесь. Пока мы вас не арестовываем, и не моя вина, что нам приходится продолжать беседу здесь, в чека. Но согласитесь, вы рассказали столь серьезные вещи, что никакие недомолвки, недоговоренности недопустимы. Итак, от кого вы узнали о заговоре? Учтите, на сей раз я вас спрашиваю официально, и вам придется отвечать.

— Не могу! — чуть не вскричал Сименовский, хватаясь за голову. — Не могу, я не хочу быть чьим-то убийцей! Я не предатель, не провокатор!

Сименовский замолчал. С минуту он сидел, низко опустив голову. Затем выпрямился и, по-видимому убедившись, что его трагические возгласы произвели мало впечатления, окончательно сник.

Вера Петровна понимала, что в душе Сименовского идет мучительная борьба, и терпеливо, молча ждала. Действительно, Сименовский считал, что если он назовет имя человека, от которого узнал о заговоре, то будет предателем, а стать предателем он не хотел. Но, с другой стороны, он испытывал такой невероятный страх перед грозной чека, что готов был выложить все, что знал. Как же быть? Что делать? Желая найти какой-то компромисс, Сименовский неуверенно проговорил:

— Видите ли, собственно говоря, узнал я о заговоре случайно. Мне рассказал мой старинный друг, так сказать, однокашник по университету…

Так! Вере Петровне стало ясно, что Сименовский принял какое-то решение. По-видимому, он что-то скажет, попытается отделаться полупризнанием, будет говорить полуправду. Надо заставить его выложить все до конца. Для этого надо наступать, только наступать, как советовал Гирш, не давая Сименовскому передышки.

И, приняв это решение, она обрушила на Сименовского град вопросов:

— Он ваш друг по университету? Вы познакомились с ним в студенческие годы, на университетской скамье? Не раньше? Отвечайте точно!

— Нет, почему в студенческие? Мы вместе кончали гимназию.

— Отлично! Значит, он коренной житель этого города? Может, здешний уроженец?

— Нет… впрочем, да… Кажется, да.

— Так как же? Да? Или нет? Только точно.

— Я же говорю — да! Он здесь родился.

— В какой семье?

— Ну, отец его был священником.

— Чем он сейчас занимается?

— Право, ничем. Только что вернулся в город, офицер. Весьма милый и культурный человек.

— Где вы с ним встретились?

— На улице, совершенно случайно. Он живет недалеко от меня.

— Фамилия?

— Чья фамилия?

— Его, конечно, не ваша же.

— Увольте, Вера Петровна! Фамилии я не назову.

Сименовский судорожным жестом ухватил мешочек с махоркой, который лежал на столе, и попытался свернуть козью ножку. Но ничего не получилось. Руки дрожали, табак рассыпался.

— Что, — усмехнулась Вера Петровна, — запачкаться боитесь? «Ах, мол, как можно, неэтично!»