Когда Олькеницкий зашел в накуренную комнату, где сидела Вера Петровна, часы пробили полночь.

Олькеницкий молча положил перед Верой телеграмму. Также молча подставила Вера Петровна Гиршу стул и стала читать.

— Нужно сейчас же позвонить Ф. Э. Дзержинскому и проинформировать ВЧК о наших данных! — сказал Олькеницкий.

— Обязательно нужно спросить Феликса Эдмундовича, что нам делать дальше.

Олькеницкий покрутил ручку полевого аппарата, назвал пароль и заказал Москву. Через несколько минут раздался звонок. Олькеницкий взял трубку.

— Товарищ Дзержинский у аппарата, — доложил телефонист.

— Тише, — замахал рукой на входившего в комнату Корнеева Олькеницкий.

Наконец он услышал далекий голос. Он принадлежал председателю Всероссийской чрезвычайной комиссии Феликсу Эдмундовичу.

Волнуясь, немного повторяясь, Олькеницкий докладывал…

Дзержинский уточняет, ставит вопросы, поддакивает…

В трубке досадное щелканье и гудение. Это мешает разговору. Дзержинский начинает раздельно повторять каждое слово, переспрашивает, понятно ли…

— Ваши сведения важны, — подчеркивает Феликс Эдмундович. — Они лишний раз подтверждают данные, имеющиеся в распоряжении ВЧК. Хорошо, что вы приступили к разгрому подполья, но смотрите, чтобы в тюрьму попали только те, кто действительно заслуживает этого, кто опасен для Советской власти, для революции. Мобилизуйте партийцев и сочувствующих, способных носить оружие. Будьте начеку. Работа предстоит адская. Мы — солдаты, и жизнь у нас должна быть солдатская, без отдыха, ибо нужно спасать наш дом. При этом нужно помнить, что сердце в этой борьбе должно оставаться живым, человеческим.

Кстати, что представляет собой контингент арестованных?

— Сплошь офицеры, дворяне, поповичи, купеческие сынки…

— Первый вопрос, который вы должны предлагать подозреваемым, к какому классу они принадлежат. Но это еще не все. Тщательно проверяйте виновность каждого, не допускайте ареста невинных. Защита революции должна сочетаться с интересами отдельных лиц. Наряду с тем, что мы разим врага, мы строго должны наблюдать, чтобы наш меч случайно не пришелся по головам невинных. Учтите, это недопустимо.

Да, вот еще что. «Человек в красных гетрах» (так условно называл Савинкова Ф. Э. Дзержинский) имеет в Казани связь с некиим Винокуровым. Мы располагаем явкой и паролем к нему. К вам выезжает ответственный товарищ, помогите ему.

Феликс Эдмундович желает успеха в работе, просит держать ВЧК в курсе событий.

— Ты знаешь Винокурова? — интересуется Олькеницкий.

Боже мой! Ей ли не знать своего бывшего учителя географии, того самого, что с удовольствием выгнал ее с урока в Котовской гимназии.

После Февральской революции Винокуров, ко всеобщему изумлению, записался в эсеры и оказался вдруг казначеем правоэсеровского комитета.

Перед глазами Веры Петровны встает образ сладкого интеллигентика: бородка клинышком, широко открытые бесцветно-наивные глазки, вьющиеся кудряшки, обрамляющие его лобик.

Винокуров и… подполье. Винокуров и… борьба, Винокуров и… риск. Нет, в Верином сознании не укладывается представление о связи этого упитанного человека с нелегальной боевой организацией.

— Это не подпольщик, — говорит она приехавшему из Москвы уполномоченному ВЧК товарищу Семенову в присутствии Олькеницкого. — Уж если и знаменит господин учитель, то как сердцеед, как дамский угодник. Но херувим в роли демона — это непостижимо! В это просто трудно поверить.

Но Семенов непоколебим. Он стоит на своем. Ведь в его распоряжении неопровержимые улики: явка, пароль — вырезанная визитная карточка, совпадение вырезов — пропуск, почти как у масонов.

Винокуров живет в самом центре города. У него собственный домик, старый, небольшой, с традиционным палисадничком, деревьями, декоративными растениями, голубенькими ставенками, под стать самому хозяину. Домик стоит на пригорке, к нему ведут каменные ступеньки с перилами, увитыми плющом.

Прищурив глаза, Олькеницкий острит: «Люблю я эти крымские виды. Чем не ливадийский дворец? Дикий виноград… Только каменных львов не хватает».

Со стороны дом как будто необитаем, по крайней мере днем. Зато, когда солнце садится, он оживает: светятся щели в ставнях, многие люди приходят и уходят.

— Как туда проникнуть, никого не вспугнув, не вызвав подозрения? — спрашивает Семенов.

— Хорошо бы разведку сделать сначала, — отвечает Вера Петровна, делая длинную затяжку самосадом, отчего Олькеницкий морщится и кашляет. — Но как, под каким предлогом?

— Давайте изобретайте, — предлагает Олькеницкий.

— Электропровода перерезать, под видом монтера человека подослать, — предлагает обычно молчаливый Корнеев и продолжает: — Кого-либо из своих парней, чтобы он инструмент с собой прихватил, по столбам полазил у окружающих на глазах, потом домики по порядку обошел бы и, конечно, к Винокуровым заглянул бы. Нельзя же хороших людей забывать, — с усмешкой заканчивает он.

Дмитрий Копко[20] вернулся в город поздно ночью, совершенно измотанный. Путь от «Раифской пустыни» до Казани он проделал на лошадях и пешком. Ни минуты не отдохнув, только переодевшись, он бросился в губчека.

— Кто бы, вы думали, стал теперь, после ареста генерала Попова, во главе офицерского движения? — спрашивает Дмитрий своих слушателей: Олькеницкого, Веру Петровну, Фролова и Семенова. И после многозначительной паузы продолжает: — Не догадаетесь, и не пытайтесь… Его преосвященство!

Вера Петровна сомневается, трудно поверить в это сообщение.

— Да, да. Сам архиепископ Андрей — князь Ухтомский, — на титуле Дмитрий акцентирует для большей убедительности. Лукаво улыбаясь, он тут же добавляет: — Святой отец далеко не глуп, для безопасности он со всем скарбом перебрался в «Раифскую пустынь». Как ни говорите, там легче отсидеться. Не один он там. Монахи укрыли многих участников заговора. Поручик Сердобольский тоже в обители. Он сейчас вдвойне ненавидит советский строй и готов участвовать в любых заговорах, он пойдет на любой риск. А у его преосвященства он — правая рука.

Святой отец — человек преоригинальнейший, говорит, что по-прежнему за всех богу молится. Я его спрашиваю: «И за большевиков и комиссаров, ваше преосвященство?» Он отвечает: «И за большевиков и комиссаров я тоже всевышнему молитвы возношу, чтобы он их поскорее к себе прибрал». У него целая теория — как при помощи бога избавиться от большевистской заразы. Никого из уезжающих на Дон он без своего напутствия не отпускает. Вознося свои взоры к небесам, отец Андрей с горечью молит вслух: «Вот привел бы господь меня видеть, как большевиков уничтожают». Крестьянам, что живут вокруг «Раифской пустыни», архиепископ внушает, что при царе мужикам было хорошо, сытно, все дешево, а при антихристах — большевиках народ последние крохи доедает.

Все сосредоточенно, не перебивая, слушают Дмитрия и одновременно продумывают план действий.

Всем ясно, что после начавшихся арестов, испугавшись реальной силы большевиков, многие золотопогонники перебазировались в монастырь и оттуда продолжают вести работу.

— Я полагаю, — начинает Олькеницкий, — его преосвященство избрало резиденцией «Раифскую пустынь» не случайно, там у них целая крепость. И настоятель свой.

— Это тот самый, который женолюбием и стяжательством отличается, — уточняет Дмитрий.

— Об этом попике и я наслышан, — вставляет Фролов.

— Черт с ними, с их страстишками, — перебивает Вера Петровна, — это нас сейчас мало интересует. Лучше подумайте над тем, как в эту «крепость» пробраться и всю публику, оставшуюся там, захватить. Я предлагаю такой план, конечно в общих чертах: направить туда отряд вооруженных товарищей во главе с Дмитрием, тем более он только оттуда: как-никак «в гостях» у них побывал. Пускай произведут обыск и арестуют Сердобольского и других, самых активных. А архиепископа пока просто так привезут в город, чтобы он у нас на глазах находился. А дальше — видно будет.