Ничто не укрылось от летописца Горбачевского: «Человеколюбие генерал-майора Вреде заслуживает особенной похвалы. Он просил солдат щадить своих товарищей, говоря, что их поступок есть следствие заблуждения, а не злого умысла. Его просьбы не остались тщетными: все нижние чины были наказываемы весьма легко. Но в числе сих несчастных находились разжалованные прежде из офицеров Грохольский и Ракуза и были приговорены к наказанию шпицрутеном через шесть тысяч человек. Незадолго до экзекуции между солдатами пронесся слух, что Грохольский и Ракуза лишены офицерского звания за восстание Черниговского полка и, не взирая на сие, приговорены судом к телесному наказанию. Мщение и негодование возродилось в сердцах солдат; они радовались случаю отомстить своими руками за притеснения и несправедливости, испытанные более или менее каждым из них от дворян. Не разбирая, на кого падет их мщение, они ожидали минуты с нетерпением; ни просьбы генерала Вреде, ни его угрозы, ни просьбы офицеров — ничто не могло остановить ярости бешеных солдат; удары сыпались градом; они не били сих несчастных, но рвали кусками мясо с каким-то наслаждением; Грохольского и Ракузу вынесли из линии почти мертвыми»… Тут к месту экзекуции прибегает невеста Грохольского, «в беспамятстве бросилась она на солдат, хотевши исторгнуть из их рук несчастного страдальца; ее остановили от сего бесполезного предприятия и отнесли домой. Сильная нервическая горячка была следствием сего последнего свидания… Искусство врачей было бесполезно, — и в тот же самый вечер смерть прекратила ее страдания». Так окончилась жизнь вдовы коллежского регистратора Ксении Громыковой, той женщины, которой в одни из первых дней этого, последнего, года были присланы от Грохольского серебряные вещи и добрые вести.

Жителям Василькова, города и уезда, просившим «за убытки от революции» 22 548 рублей 33 копейки, выдается 10 тысяч…

«Могущественная мода, которой покоряется весь мир, прославила особой памяткой смерть Муравьева. В продаже в лавках появилось множество шелковых материй, шерстяных жилетов и лент двухцветных — черных с красными различными узорами. Наши местные торговцы, пользуясь благоприятными условиями и настроениями времени, наделяли нашу молодежь этими двухцветными изделиями, разъясняя ей по секрету их символическое значение. Они продавали их по очень высокой цене, тем более, что все запрещенное имеет и наибольший спрос».

Помещик Иосиф Руликовский, записавший эти строки, имеет в виду черно-красные цвета Черниговского полка…

Что же тайный советник, сенатор Иван Матвеевич Муравьев-Апостол? Потерял уже двоих, а в сущности, и третьего, ибо никогда больше не увидит его. Виновен? В чем?

Иван Матвеевич исчезает, его нет в обществе, литературе, театре, Петербурге, Москве.

Шницлер, тот самый, кто наблюдал на рассвете 13 июля казнь пятерых, спустя 20 лет закончит во Франции большой труд о России. Упомянув семью Муравьевых и Ивана Матвеевича, он добавит только: «Il vit encore, hèlas!» («Увы! Он еще жив!»)

Только несколько документов напоминают о его существовании.

Один — это прошение 1847 года.

В ту пору царь Николай I пожелал уволить в отставку тех сенаторов, «которые службы не несут, в Сенат не ездят и потому бесполезны». Был составлен список из двенадцати «бесполезных». Один из них, Муравьев-Апостол, просил о высочайшем соизволении на продолжение службы, но получил отказ. Отказ завершается справкой: «Тайный советник Муравьев-Апостол в службе с 1773 года, родового имения 150 душ, пенсия — 1827 рублей».

Второе сочинение — элегия на любимом греческом языке: Иван Матвеевич и в горе сохраняет изысканность (может, ему так спокойнее?).

Через 30 с лишним лет декабрист-поэт Федор Глинка переложит греческие строки в русские стихи; еще более четверти века они пролежат у Матвея Ивановича, пережившего Сибирь, освобождение крестьян, 70-е, 80-е годы, и в год его смерти, 1886-й, достигнут печати.

Иван Матвеевич прожил десятилетия за границей, но умер в Петербурге, 82-летним, в 1851 году. Могила его на Охтенском кладбище затерялась. Так же, как библиотека, как мемуары, которые (точно известно) — старик писал…

Едем на метро до станции Василеостровская. Затем на трамвае до конца: остров Декабристов, бывший Голодай. Новые дома — улица Каховского, затем небольшой парк, в котором маленький памятник.

1826–1926

Заложен в память 100-летия казни декабристов П. И. Пестеля. К. Ф. Рылеева, С. Муравьева-Апостола, М. Бестужева-Рюмина, П. Г. Каховского.

13–25.VII/1926 Василеостровский райисполком

Еще недавно был залив, теперь подсыпали земли — и как в блоковской Равенне: «Далеко отступило море…»

Острова уже нет и никогда не будет. Пока что отвоеванное у воды пространство — гладкий пустырь, придающий всему месту какую-то особенную печаль.

Надпись на памятнике сдержанная — фамилии не по алфавиту, а в том порядке, как они проходили на суде и в приговоре…

За девять лет до того, как был поставлен памятник, здесь, в глухом краю Петрограда, куда более дальнем, чем ныне, прокладывали водопроводные трубы. Рабочие расчищали узкую полузалитую траншею, обнаруженную на глубине около двух метров. Вдруг под лопатами оказались полуразрушенные гробы. На другой день явились специалисты во главе с профессором Святловским и установили, что здесь братская могила, хотя на этом месте никакого кладбища никогда не было. Пять тесно поставленных — не по обычаю — гробов, из которых один сохранился лучше, в нем нашли форменную пуговицу начала XIX века да еще заметили, что ноги умершего странно связаны ремнем. Могилу сфотографировали, останки сложили в уцелевший гроб и засыпали…

Время было раскаленное — июнь 1917-го, между второй и третьей революцией. По журналам и газетам мелькнула сенсация — «пять таинственных гробов». Репортеры торопились — Бестужева-Рюмина смешали с другими Бестужевыми, сохранность одного гроба объяснили усилиями никогда не существовавшей жены Пестеля и т. д.

Затем прошлое отступило перед потоком современности. Загадка той могилы не получила ясного решения, но по многим признакам выходило — декабристы.

Бывший остров Голодай, близ улицы Каховского, в небольшом парке.

Таковы события, непосредственно касавшиеся Сергея Ивановича Муравьева-Апостола. Что же касается других явлений, исторических, так или иначе связанных с тем, что он хотел, за что сражался и умер, то их число, вероятно, бесконечно, потому что история продолжается, и то 10 880 дней, что прожил герой этой книги, вступали и вступают в бесконечные сцепления с тысячами и миллионами других дней, других жизней.

И так просто, легко доказать, что Апостол не зря жил, умер недаром, дело не пропало, всходы не вымерзли. Так просто, ибо это верно. Но все же