Сергей: «Кузьмин, Щепилло, Соловьев, Сухинов… вошедши в комнату, нашли меня арестованным и, когда Кузьмин подошел к брату, лежащему в другой комнате, с вопросом, что ему делать, он ему отвечал „ничего“; а я на тот же самый вопрос отвечал —„избавить нас“».

Вот формула начинающейся революции… До того, как явилась подмога, Гебель и жандарм Ланг вошли в дом, разбудили спящих братьев, предъявили «высочайшее повеление», арестовали, поставили по два часовых у окна.

Матвей: «Мы пригласили Гебеля напиться чаю, на что он охотно согласился. Пока мы сидели за чаем, наступил день».

Разговор, видимо, был мирным: Гебель обнадеживал, что в столице разберутся, мечтая, конечно, чтобы дело было некрупным, так как в конечном счете командир сам отвечает за любой беспорядок в полку. Братья же, верно, испытывали кроме унижения и горечи известное чувство странного облегчения — ведь опять судьба сама распорядилась, и от них более ничего не зависит. Муравьевы не знали, дошла ли их записка к Кузьмину — может быть, посыльный перехвачен?

Но тут появляются свои, а Кузьмин — хозяин квартиры и храбрейший человек (два года назад он не послал вызов Матвею Муравьеву за его справедливый упрек не по робости, а из смелости!).

Одна фраза решает все:

— Что делать?

— Ничего (Матвей).

И бунту не бывать, братьев увезут в Петербург, приговор будет тяжел, но не смертелен — и биография Сергея Муравьева, Бестужева-Рюмина да, вероятно, и Пестеля пополнится сибирскими главами.

— Что делать?

Сергей: Избавить нас.

Собственно говоря, развязывающее слово говорится уже в третий раз: в Житомире (разговор с Мошинским о покушении на Константина), в Любаре (записка Соединенным славянам); но те заряды сырели, не зажигались — и дело шло к тому, что взрыва не будет.

Тут была, без сомнения, последняя попытка.

— Избавить нас.

И офицеры вышли к солдатам, которые, конечно, готовы постоять за любимого командира батальона.

Затем Щепилло видит жандарма Ланга, думает, что тот подслушал их разговор и берет ружье, стоящее в углу сеней. Однако Соловьев, махнув рукой, отводит смертельный удар.

— Оставим его в живых, лучше мы его арестуем; для нас достаточно этого.

Первое вооруженное действие — и первое воздержание. Ланг, рослый, испуганный мужчина, на коленях перед Сергеем Муравьевым, просит о пощаде по-французски.(знак принадлежности к «одной касте»). Его выводят, сажают в дом к священнику, он тут же бежит и первый извещает начальство дивизии о мятеже…

Гебель зовет жандармов и вместо этого получает от Щепиллы штыковой удар, только что не достигший Ланга. Матвей кричит: «Как вам не стыдно!»; Щепилло: «Вы не знаете этого подлеца; как он обрадовался, что велено Вашего брата арестовать!»

Гебеля тяжело ранят. Сергей Муравьев выбивает окно и хочет выскочить, следует парадоксальная сцена, смешная и печальная. Часовой Василий Доминин действует по уставу и собирается колоть бегущего арестанта. Ефрейтор Алексей Григорьев останавливает солдата пощечиной. Сергей Муравьев дает ефрейтору 25 рублей. Оба — солдат и ефрейтор — будут после в числе активнейших повстанцев.

Сергей Муравьев: «Происшествие сие решило все мои сомнения; видев ответственность, коей подвергли себя за меня четыре офицера, я положил, не отлагая времени, начать возмущение».

Судьба круто повернулась, но снова сама распорядилась: младшие офицеры уже начали, отступать бесчестно!

Пушкин, значительно менее связанный с заговором, ответит царю, что 14 декабря вышел бы на площадь — «там были мои друзья». В этой смелой фразе спрятано и некоторое самооправдание, существенное для императора: ну, если друзья — дело особое… Друзья, честь, дворянская корпоративность…

Много лет спустя историки будут рассуждать: Сергей Муравьев оправдывался, будто начал восстание случайно, побуждаемый младшими офицерами, в то время как (историки знали) он только и делал с 25-го по 29-е, что стремился зажечь где-либо огонь мятежа… Все так. Но дело в том, что Сергей Иванович не оправдывается, когда говорит об ответственности четырех офицеров: он объясняет, что толчком было не нарушение, а соблюдение чести. И стало быть, намерение его должно почитаться благородным делом, даже с точки зрения следователей.

Впрочем, следователей это совершенно не интересовало.

Матвей: «Брат собрал солдат… сказал им, что от них теперь зависит, быть счастливыми или нет.

После сих слов роты построились, и мы пошли…»

Иосиф Руликовский, владелец имения Мотовиловка: «Я услышал, что кто-то стучит в парадные двери, и сильно перепуганная девушка-служанка со свечкой в руках выбежала из женской половины дома:

— Пан, какой-то москаль добивается в окна.

И в это мгновение увидел я в дверях капитана Вульферта, который громко сказал:

— Ну, теперь уже настоящая революция. Муравьев силой занял Васильков».

Со времени Пугачевского восстания впервые целый город, хоть и небольшой, отделился, не подчиняется императорской власти. Уездный город Васильков.

«В настоящее время Васильков, как город, ничем не замечателен, разве живописным видом своим издали, со стороны правого берега Стугны. Отсюда городок со своими домиками, разбросанными по горам, рекою, извивающеюся по равнине, и рамою отдаленных синеющихся лесов представляется довольно приятно. Но внутри по благоустройству Васильков ниже посредственного: не опрятен, с узкими извилистыми улицами, еще более стесненными деревянными лавочками. Вообще он имеет вид бедного местечка или селения и еще не заметно ни в людях, ни в строениях направления к улучшению и благоустройству, приличных уездному городу».

Солидный труд «Статистическое описание Киевской губернии, изданное тайным советником, сенатором Иваном Фундуклеем» (в 1852 году) сохранил некоторую старинную вольность слога и чувствительность, почти совсем исчезнувшие из сочинений такого рода.

Хотя цитированное описание относится к Василькову через 20 лет после «муравьевского бунта», по мы имеем полное право предполагать, что и в конце 1825 года там не было заметно «направления, приличного уездному городу», что площадей было три, немощеных, как и все улицы, плотина — одна, кладбищ — четыре, трактира — два, винных погребов — пять, фабрик и заводов не было.

Вольный город Васильков.

30 и 31 декабря

30 и 31 декабря 1825-го — веселые дни. Метель, мгла. Возле города Сергей Муравьев обнимает появившегося будто из-под земли Бестужева-Рюмина. Объявляет двум ротам: «Мы, братцы, идем доброе дело делать».

Ненавистный черниговским солдатам майор Трухин (заместивший Гебеля) на базарной площади пытается — как Наполеон во время ста дней — обезоружить наступающих одними словами. Но когда он подходит ближе, его хватают Бестужев-Рюмин и Сухинов, смеются над его витийством и заталкивают в середину колонны. Миролюбивый солдатский смех умолкает: с ненавистного майора срывают эполеты, разрывают в куски мундир, осыпают ругательствами, насмешками и, наконец, побоями. Трухину бы не уцелеть, если бы в это время не появился на площади Сергей Муравьев со своей колонной. Солдатам приказано майора не трогать и отвести на гауптвахту под арест.

Солдаты опять смеются, кричат «ура», братаются — кто же выстрелит в своих; и так, конечно, будет впредь!

Смеются освобожденные арестанты, барон Соловьев смеется, целует своих солдат, объясняя, что срок службы будет не 25, а пять или десять лет. Смеются разжалованные в рядовые Игнатий Ракуза и Дмитрий Грохольский, возвращая себе форменные офицерские сюртуки и палаши.

Общий смех: на заставе появились два жандарма, Несмеянов и Скоков, те самые, что присланы сюда за братьями Муравьевыми пять дней назад. У них документы на арест и 900 рублей денег. Но они не запаслись ордером на арест целого полка. И вот уж бумаги их сожжены, а деньги розданы солдатам, которые согреваются в шинках.